Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Когда я вернулся в Прилепы, Самарин был уже на месте. Прилепцы не приняли его всерьез, и никто с ним не считался, сочли его просто пустым малым. Рабочие и крестьяне дали ему весьма меткое прозвище Задрыга и на этом успокоились. Так как помощник по коннозаводской части был мне совершенно не нужен, а учить господина Самарина я не собирался, то я сделал распоряжение, чтобы он являлся ко мне раз в неделю, вел случной журнал, заводские книги и посещал бы уборки.

Никаких распоряжений по заводу ему отдавать не разрешалось, он мог лишь передавать мои. Два или три раза я посылал Самарина по делам в Тулу, но там он не мог ничего добиться, и я решил, что это малый поистине пустой и несерьезный. Во время докладов он тоже не мог сказать мне ничего интересного, а если во время выводки я спрашивал его мнение о тех или иных лошадях, то убедился, что он полный невежда, человек, который не понимает, не знает и не чувствует лошадь.

Я редко в своей жизни встречал такое невежество, а главное, столь полное отсутствие чутья. Вместе с тем теоретически Самарин был хорошо подготовлен, пером владел, мысли свои излагал ясно и даже красиво – словом, был учен и знающ, но практически – совершенный ребенок. Мне пришлось иметь много дел с начинающими охотниками и коннозаводчиками, а потому у меня до известной степени глаз был наметан, то есть я быстро ориентировался и знал, кто будет знатоком, кто нет, кто сделает карьеру как коннозаводчик, кто нет. Вот почему мне легко было определить, что из Самарина никогда не выйдет толку, что этот человек так и не научится чувствовать и действительно понимать лошадь, а потому никакого успеха в коннозаводском деле иметь не будет. Кроме того, и это существенно важно, Самарин не любил лошадь. Он избрал эту карьеру потому, что сумели его засунуть в Зоотехнический институт. Он смотрел на дело с точки зрения земных благ и карьеры. И я перестал интересоваться Самариным и с некоторой брезгливостью относился к его угодничеству и лести.

В то время, когда я управлял заводом, значение Самарина было ничтожным, но держал он себя корректно и сначала ни в чем предосудительном замечен не был. Однако уже тогда этот человек исподтишка стал собирать против меня материалы, в нем проснулся легавый, и как только ему удалось устроиться, он сейчас же принялся за старое ремесло. Приблизительно в начале марта, незадолго до моей новой поездки в Москву, мне доложили, что с некоторого времени Самарин зачастил в контору, проявляет усиленный интерес к документам, роется в старых книгах, делает какие-то выписки, иногда задает бухгалтеру вопросы. Я по своей необыкновенной беспечности решил приблизительно следующее: «Черт с ним, пусть роется, если это ему так нравится!». На это мне было замечено, что эти «занятия» Самарина мешают правильной работе канцелярии. Я ответил: «В таком случае скажите Самарину, что я запретил рыться в архивах, кроме коннозаводского, а коннозаводский передайте в его руки, пусть хранится у него в шкафу с заводскими книгами». Распоряжение мое было выполнено. Самарин, конечно, не возражал и продолжал усердно работать над коннозаводским архивом. Результат этих работ я почувствовал через три года, когда о целом ряде лошадей и о некоторых моментах жизни завода меня допрашивали после ареста.

Апрель того года я решил провести в Москве, куда меня тянул все тот же магнит, сыгравший такую роль в моей судьбе. Незадолго до отъезда из Прилеп ко мне в кабинет зашел Николай Иванович Ворыпаев. Очевидно, он пришел поговорить о чем-то важном. Действительно, оказалось, он пришел просить об освобождении его от должности. Он откровенно признался, что подыскал более спокойное место, что его обещают перевести в другую губернию, где ему будет легче работать, ибо там его никто не знает. А покуда я буду жить в Прилепах, будут продолжаться шум и травля: товарищи не успокоятся, пока не выживут меня из моего бывшего гнезда. «Вот и теперь, Яков Иванович, – продолжал Ворыпаев, – вам ничего неизвестно, а Самарин получил известие, что на ваше место подыскан человек. Это один из управляющих смоленским заводом».

Я об этом в самом деле ничего не знал, но принял известие хладнокровно: мало ли за эти годы меня сменяли и на мое место назначали других. В данный момент мне гораздо важнее было уговорить Ворыпаева остаться. Однако он был непреклонен. Он сказал, что у него дела в порядке, он просит завтра же принять их у него, чтобы он мог покинуть Прилепы еще до моего отъезда в Москву. Это меня мало устраивало, ибо приходилось оставлять хозяином помощника по коннозаводской части Самарина, а в душе я ему не доверял, но пришлось уступить Ворыпаеву. Перед своим отъездом я отдал распоряжение об освобождении Ворыпаева, отметил его безукоризненную службу и дал ему лучшую аттестацию, а Самарину предложил принять у Ворыпаева дела и приступить к исправлению обязанностей.