Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Шиммельгорн назначил мне время – три часа дня. На следующий день ровно в три часа я поднялся на третий этаж Наркомзема, где находились административно-финансовый отдел, секретариат и кабинет наркома. Везде царил образцовый порядок, была идеальная чистота, и это приятно поражало. В приемной наркома стояла хорошая деловая мебель, был ковер и известного рода уют. Дверь направо вела в кабинет ответственного секретаря Усиевича,[231] налево – в кабинет Смирнова. Я передал дежурному свою карточку и был немедленно принят Шиммельгорном. Его письменный стол и столик с несколькими телефонами стояли в кабинете наркома. Это была большая, очень светлая комната, стену которой украшал ковер, письменный стол наркома стоял в глубине, у самой стены. Налево дверь вела в другую комнату, где был длинный стол, покрытый сукном, и стулья вокруг него, – очевидно, зал заседаний коллегии. Смирнова в кабинете не было, так что говорить было можно совершенно свободно.

Шиммельгорн оказался молодым человеком, жгучим брюнетом с тонкими, красивыми чертами лица и умными, живыми глазами. Звали его Самуил Яковлевич, так что не приходилось сомневаться в его национальности. Одет был превосходно. Он сейчас же сказал, что рекомендация Благоволина для него очень много значит и он постарается сделать все, что только можно. Шиммельгорн производил чрезвычайно приятное впечатление: это был неглупый и притом воспитанный человек. Глядя на него и разговаривая с ним, я думал о том, какая разница между этим человеком и наркомземовскими работниками, которых я знал. Изложив вкратце прилепскую историю, я замолк. Шиммельгорн выразил свое возмущение и затем сказал: «Почему же вы не обратились ко мне раньше? Ведь тогда ничего не стоило прекратить это безобразие, а теперь, когда все перевезено в Москву, дело раздули. Может, и Александр Петрович не сможет ничего сделать!». Слушая его, я проклинал себя.

В это время вошел молодой блондин, тоже очень симпатичный. Это оказался Усиевич. Я продолжал беседу с Шиммельгорном, а Усиевич стоя слушал нас, и видно было, что его сочувствие на моей стороне. «Надо немедленно принимать меры», – сказал Шиммельгорн и позвонил. Вошел курьер, и Шиммельгорн велел вызвать Синицына. Затем сказал мне, что сейчас же в моем присутствии даст нагоняй Синицыну и велит ему в трехдневный срок представить доклад наркому. Но я вмешался и просил Синицына при мне не вызывать, так как встреча с ним мне будет неприятна. «Хорошо», – согласился Шиммельгорн и отменил свое приказание. Было решено, что, как только я уйду, он вызовет Асаульченко, примет меры, а через три дня я приду опять к Шиммельгорну и узнаю результат. Прощаясь, Шиммельгорн сказал, что, вероятно, нарком пожелает меня выслушать и ему следует говорить одну правду – это он подчеркнул несколько раз. Я ответил, что слышал, что Александр Петрович – человек справедливый, и я даю слово говорить ему одну правду. Шиммельгорн дружески пожал мне руку.

Я уже собирался уходить, но в это время дверь отворилась и вошел Савченко. Увидев меня, он остолбенел, но затем пришел в себя, состроил любезную улыбку и поздоровался со мной, как со своим лучшим знакомым. Тот самый Савченко, который всего лишь несколько дней тому назад не ответил на мой поклон! О, люди!

Придя домой, я имел возможность и время обдумать разговор и пришел к убеждению, что теперь все обстоит более чем благополучно. Я не мог себе простить, что месяц тому назад так глупо, так по-мальчишески попался на удочку провокатора Андреева. Вместо того, чтобы немедленно выехать в Москву и использовать свои связи, я допустил все это безобразие.

Из разговора с Шиммельгорном мне также стало ясно, какое огромное значение в жизни наркомата имеют этот молодой человек и его приятель Усиевич. Именем наркома они отдавали распоряжения, писали резолюции, они докладывали тот или иной вопрос, и почти всё зависело от того, как они докладывали. Я вспомнил также, как грозный Савченко на цыпочках, с заискивающей улыбкой вошел к Шиммельгорну, и пожалел, что ранее не позаботился осведомиться о влиянии обоих секретарей и не использовал их в интересах дорогого мне дела – спасения Прилеп. Вместо того чтобы разговаривать с Асаульченками и Синицыными, надо было договориться с Усиевичем и Шиммельгорном. Сколько раз, бывая в Москве, я подумывал о том, что надо найти ход к Смирнову, но затем решал, что и сам справлюсь со своими врагами, и по русской беспечности полагался на авось. Нарком ушел раньше, чем предполагал Шиммельгорн.[232]

Через три дня я ему позвонил и спросил, в котором часу прийти, а он ответил, что сейчас занят, что Смирнов уже не нарком земледелия, на эту должность назначен Кубяк,[233] а его заместителем стал А. И. Муралов,[234] что Александр Петрович теперь уже не может меня принять, а он, Шиммельгорн, сдает дела. Мне теперь надлежит обращаться к Усиевичу. Я понял, что опоздал всего лишь на несколько дней.