Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Старший был очень молодой человек, лет двадцати пяти—двадцати семи, довольно стройный, с красивым лицом, только глаза выдавали профессию: они имели пронизывающее, холодное и презрительное выражение. Выдавали также руки – руки бывшего рабочего, который давно не брался за свое дело, стал чиновником. Позднее я узнал: это уполномоченный экономического отдела ГПУ М. И. Семёнов,[236] который и вел мое дело. Маленький был отвратительный тип: на кривых ногах, с испитой физиономией и подлейшими глазами. Глаза его все время бегали, шарили, а главное, всегда смотрели в сторону, уловить взгляд можно было только случайно, и когда я наконец поймал его взгляд, то вздрогнул от отвращения. Это был, по-видимому, только агент, мелкая сошка, так как Семенов обращался с ним резко, повелительно и командовал им безо всякого стеснения. Вероятно, в прошлом этот тип совершил какое-нибудь гнусное преступление и был помилован. Трудно, даже невозможно понять человека с первого раза, но об этом типе у меня почему-то сложилось представление, что душа его неспокойна, угрызения совести мучают его беспрестанно. Это ясно отражалось в глазах, недаром он их прятал от взоров людских.

Обыск уже подходил к концу, когда дверь вдруг отворилась и вошел высокого роста господин. Очевидно, швейцару дано было распоряжение никого не предупреждать о том, что у меня происходило, и всех направлять в номер. Я безучастно смотрел на вошедшего и не узнавал его. Семёнов так и бросился на него, как на свою жертву, и засыпал его вопросами: «Кто вы такой? Зачем пришли? Ваш документ!» Все это сыпалось, как из пулемета, глаза Семёнова впились в вошедшего, пронизывая его. «Я… Я…» – мычал, но ничего вразумительного не мог сказать вошедший, так он перепугался, увидев, что здесь происходит. Он был бледен, руки его тряслись, а в глазах выражался ужас. Я сам удивился тому, что этот человек так перепугался. Семёнов, как опытный следователь, почувствовал: раз человек так напуган, значит, что-нибудь неладно, и продолжал забрасывать его вопросами. Наконец несчастный, заикаясь, проговорил: «Я из Нижнего». Тогда я вспомнил его мгновенно: это был нижегородский купец-кожевенник, приехавший в Москву продать своего рысака. Дня два тому назад его направили ко мне, и я обещал продать его лошадь. Видел я его не больше получаса, а потому совершенно неудивительно, что сразу не узнал. Несчастный пришел справиться о своей лошади в двенадцать часов ночи – нашел же время явиться к незнакомому человеку! Впрочем, это по-купечески, по-деловому. Документа при нем не оказалось, и Семёнов сказал ему: «Садитесь, вы арестованы!» – и стал заканчивать обыск.

Нижегородский купец, что называется, попал как кур в ощип. Замечу, что хотя его и свезли вместе со мною в ГПУ, но меня о нем даже не допрашивали. Вероятно, когда к нему вернулся дар речи, он рассказал, в чем дело, о нем навели справки и отпустили. Словом, судьба его мне неизвестна, но если при несчастном была, например, валюта, то он погиб или получил высылку.

В этот роковой для меня вечер сюрпризы еще не закончились. Не успела завершиться первая сцена, как вновь открылась дверь и ввалились два субъекта, сильно подвыпившие, оба рыжие, оба коренастые, типичные торговцы-кустари. Ввалились, оцепенели, затем переглянулись пьяными глазами и попятились, думая задать лататы.[237] Полными страха глазами они смотрели на Семёнова, как будто это был боа-констриктор, который загипнотизировал их.

Приказав своему помощнику закрыть дверь, Семенов обратился ко мне: «Что это у вас за сборище по ночам? Что это за люди?». Я ответил, что первый мне мало знаком, но имел основание зайти, так как просил меня помочь ему продать лошадь, а что касается последних двух, то я их не знаю и, видя, в каком они состоянии, думаю, что они попали не в тот номер. Семёнов немедленно приступил к допросу. Купчики оправились скорее, чем я думал. Они подтвердили, что действительно меня не знают, что им назначил здесь свидание (каково!) такой-то (фамилии не помню), и указали на первого вошедшего. Затем сообщили, что они кустари и приехали из Нижнего за дубильной кислотой. Они хотя и были сильно выпивши, но говорили убедительно и так просто и естественно, что Семёнов, по-видимому, им поверил. Это были типичные представители своего ремесла. Семёнов, спросив первого вошедшего, знает ли он этих людей, и узнав от него их фамилии, спросил у них документы. Документы оказались в порядке, и он отпустил кустарей. Нужно было видеть, как униженно они начали кланяться и благодарить, а затем исчезли с такой быстротой, что только пятки засверкали.

Обыск закончился. Семёнов велел своему помощнику пойти за автомобилем. Все мои вещи были уже уложены и стояли на полу. В номере царил полнейший хаос: кровать была отодвинута, постель перевернута, коврик отброшен, шкафы и ящики открыты, мебель сдвинута, умывальник спущен, все бумажки собраны. Словом, все указывало на то, какого рода работа здесь произошла.