Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

С бега я вернулся в гостиницу. Накануне на несколько дней из Ленинграда приехал хороший знакомый, и я решил через него послать подарки Танечке. Позавтракав, я пошел по лавкам. Стоял превосходный зимний день, умеренно морозный, ясный и тихий. Еще шли занятия в учреждениях, магазины были пусты, в это время я особенно любил заходить в них. На душе у меня было мирно и спокойно: я совершенно не думал о словах бухгалтера, забыл про Наркомзем и все дела. В моем воображении стоял образ моей Танечки, и я с теплым чувством думал о скором свидании с ней. Вот почему особенно любовно я выбирал ей платьице, фартучки с такими кармашками, как она любила, и обязательно с изображением котика, который напоминал ее серого кота Жульку. Потом я купил ей около десяти небольших детских коробок конфект, великолепную куклу и наконец решил купить еще лент для косы. Я зашел в один магазин, в другой, в третий, но лент нигде не было. Тогда я отправился в Пассаж, но и там были широкие ленты только двух цветов – белые и черные. Я их купил. Возвращаясь в гостиницу сверх меры нагруженный покупками когда Москва уже зажгла свои многочисленные огни, я вдруг вспомнил, что сочетание белых и черных лент – это траурные цвета. «Нехорошо, что я взял их, примета неважная», – подумал я. Как в тот момент я был близок к истине: вскоре для моей дочери наступили, с моим арестом, действительно долгие траурные дни, и не скоро она получила свои подарки и эти траурные ленты![235]

Я так хорошо помню события этого дня, так отчетливо все они врезались в мою память, так прочно в ней укоренились! Как сейчас, вижу Мишу, второго швейцара гостиницы, который встретил меня, радостно улыбаясь. Это был веселый молодой парень, славный и добродушный. Он спросил: «Куда столько покупок, Яков Иванович? Для Прилеп?» – и освободил меня от моей ноши. «Нет, Миша, это в Ленинград дочери», – ответил я и направился к себе в номер. В той же гостинице остановился один мой знакомый, и этот вечер я обещал ему. Я разоблачился и поудобнее уселся в кресло, намереваясь весь вечер провести дома. Написал несколько писем и, к сожалению, не опустил их в почтовый ящик тотчас же, как имел обыкновение делать, а положил на письменный стол, решив, что брошу их завтра. Все эти письма через несколько часов попали в ГПУ и кое-кому причинили, хотя и незначительные, но все же неприятности.

Обедал я в тот день поздно, было уже около восьми часов, когда я встал из-за стола. Пришел мой знакомый, и в беседе со мной провел время до десяти вечера. Я его выпроводил рано, так как чувствовал усталость и хотел лечь пораньше. После его ухода я с полчаса почитал в кровати и затем почти сейчас же заснул.

Стук в дверь

Меня разбудил громкий стук в дверь и резкий, властный голос, который требовал, чтобы я немедленно открыл. Придя в себя, я быстро вскочил с кровати, повернул выключатель и увидел, что времени не то без пяти, не то без семи минут одиннадцать, стало быть, я спал каких-нибудь двадцать – двадцать пять минут. Было одиннадцать часов ночи 23 февраля 1928 года. Тем временем стук в дверь усилился и раздался повелительный крик: «Немедленно открывайте!» Не сознавая, что делаю и почему, я подошел к двери и открыл ее. Отстранив меня рукой, быстро вошел молодой человек высокого роста, одетый в штатское. За ним следом тоже штатский, но небольшого роста. Сзади стоял швейцар. Все это было делом нескольких секунд. Взглянув на их лица, я все понял. Мне стало ясно, что это представители ГПУ, что сейчас будет обыск, а потом меня повезут на Лубянку. В этот момент я не чувствовал ни страха, ни жалости к себе – одним словом, ничего. Мною овладело какое-то оцепенение, я был как во сне, действовал как автомат, и думаю, если бы в тот момент меня резали или истязали, я не чувствовал бы боли, так велико и так сильно было потрясение. «Одевайтесь», – повелительно сказал мне молодой человек и сел в кресло. Другой продолжал стоять у дверей. Я подошел к кровати и стал одеваться. В этой гостинице комнаты очень маленькие, отопление амосовское (печное), а потому к ночи бывает очень жарко. Старший, тот, что сидел, расстегнул свое пальто с серым барашковым воротником, и тогда я увидел, что на нем военная форма.

Начался обыск. Перерыли, конечно, всё, заглянули везде, всё перевернули вверх дном, и после этого молодой велел мне укладывать вещи, сказав, чтобы я брал все, так как в гостиницу больше не вернусь. Этот повелительный тон, этот надменный вид, несмотря на мое оцепенение, все же больно резанули меня, и я подумал: «Начинается!» Что касается обыска, то к нему я отнесся совершенно равнодушно и даже безучастно – думаю, отчасти потому, что после всех тех мерзостей, которые творил в Прилепах Андреев, у меня притупилось всякое чувство и я перестал реагировать на то унизительное положение, в каком находится человек, которого обыскивают. Во время обыска меня больше интересовали люди, нежели то, что они делали.