Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

…Вопросы характера и темперамента (сердца) лошадей также должны учитываться, почему и следует для лучших современных рысаков завести своего рода послужные списки или карточки, где, помимо рекордов, веса, промеров, указывать иные данные: стойкость, характер хода, темперамент, экстерьер, пороки и прочее.

Это было, кажется, в субботу, перед вечерней поверкой. Дверь неожиданно отворилась, и появился старший надзиратель с листком в руке. Это означало вызов на допрос, а стало быть, путешествие на Лубянку в «черном вороне», ибо из Бутырок переводы в другую тюрьму, за исключением внутренней, совершаются только днем. Не у одного меня сердце замерло при виде этого вестника. Мгновенно в камере воцарилась мертвая тишина. Вестник сказал: «Бутович, с вещами приготовьтесь!» – и ушел. Меня сейчас же окружили со всех сторон. Посыпались разного рода догадки. Это был вызов не на допрос, так как на допрос с вещами не вызывают. Думать, что меня выпускают, тоже не было никаких оснований, ибо дело мое только что началось. Стало быть, оставалось худшее – перевод во внутреннюю тюрьму, так сказать, в разряд высших политических преступников. Я это ясно читал в глазах тех, кто меня окружал.

На душе было тяжело и не хотелось расставаться с камерой: удивительно привыкает человек к месту, даже такому, как тюрьма. Сборы мои продолжались недолго. Когда дверь отворилась, я был готов. Послышались сердечные пожелания, я поклонился всем общим поклоном и переступил порог камеры. С переводом во внутреннюю тюрьму будущее сулило мне мало хорошего.

…Дочь Света, Радуга, дала от Кронпринца прямого потомка Крутого 2-го, высококлассного Отчаянного Малого. Отсюда можно сделать вывод, что кровь Крутого 2-го удачно сочетается с кровью Света.

Я очутился в средней величины квадратной комнате с двумя окнами, с паркетным полом. Комната была очень чистая и опрятная. Четыре топчана с одной стороны и три с другой были заняты – на них лежали заключенные, в ногах стояли табуреты, на топчанах были одинаковые казенные матрацы и подушки. Стол посреди комнаты, на котором была сложена провизия, придавал камере уют. Только параша – впрочем, чистая и с хорошо пригнанной крышкой – напоминала о том, что это тюрьма, а не общежитие. Никто не спал. Семь пар глаз устремились на меня. По-видимому, я имел довольно растерянный вид и забыл поздороваться. Я стоял молча и оглядывался. В это время опять щелкнул замок, открылась дверь, мне передали топчан, матрац и подушку. «Укладывайтесь скорее, – прозвучал довольно грубый голос. – Займите место четвертым в том ряду возле окна, через пять минут потушат свет!»

Я поставил свой топчан, постлал матрац, положил соломенную подушку и развернул узелок со своим имуществом. При гробовом молчании я стал раздеваться. Только что я лег, мгновенно свет потух – очевидно, в волчок следили за каждым моим движением. «Однако тут другие порядки, чем в Бутырской тюрьме», – подумал я. Чтобы нарушить молчание, которое чрезвычайно гнетуще действовало на меня, я обратился к своему соседу. «Тсс! – послышалось со всех сторон. – Ночью не разрешается разговаривать». И опять все смолкло. Мне ничего не оставалось, как замолчать. Я откинул голову на подушку и предался своим думам.

…Тысяча девятьсот семнадцатый год был очень удачным для Прилепского завода. Многие кобылы, как бы прощаясь со мной, дарили одна за другой таких кобылок, которым вскоре суждено было стать замечательными заводскими матками. Можно было подумать, что прилепские кобылы предчувствуют перемену владельца и, предвидя тяжелые годы, страдания и голодовки, свою приближающуюся гибель, спешат создать себе заместительниц.

Знакомство с обитателями камеры произошло лишь на следующее утро. Здесь вставали позднее, чем в Бутырках. День, как и во всех тюрьмах, начинался с оправки. Тут был особый порядок выхода из камеры: когда дверь отворялась, двое выносили парашу, остальные выстраивались за ними и в глубокой тишине двигались в уборную. Там нас запирали, а дежурный оставался в коридоре.