Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

…Ветрогонка была на сносях, а время наступило неспокойное – 1919-й или 1920 год – и на конюхов положиться было нельзя. Я сам зашел вечером проверить кобылу. Кобыла была здорова, не беспокоилась и взглянула на меня своим добрым и ласковым глазом. Я потрепал ее по шее, поправил ей короткую и жидкую арабскую челку и пошел домой. Это было под Пасху. Когда деревенский колокол стал сзывать поселян к заутрене, маточник Андрей Иванович не выдержал, послушал свою Ульяну и пошел в церковь. Когда он вернулся, то первым делом пошел на маточную. В деннике Ветрогонки лежал мертвый, задохнувшийся жеребенок – кобылка. Грустный это был праздник для меня и тяжелый для Андрея Ивановича.

В тюрьмах укладываются спать рано, сейчас же после поверки. Правда, и встают с зарей. Как-то странно ложиться спать именно здесь, в Тульской тюрьме: еще совсем светло, чирикают воробьи, с шоссе доносится шум, слышится пение, а вы не только должны лечь, но и не можете громко говорить. В Москве лучше. Там, в каменном мешке, по крайней мере, природа не дразнит и не соблазняет вас.

Когда после поверки начались приготовления ко сну, я был очень удивлен тем, что все ложились прямо на полу. У кого были свои матрацы, те стелили их, но большинство, и я в том числе, легли на голый пол. Есть в этом нечто унизительное, чувствуешь себя каким-то скотом, и, лежа на полу, я об этом горевал. Из всей камеры собственную походную койку, очень удобную, складную, имел один Кронрод, и эта койка служила предметом зависти и вожделений всей камеры. В тюрьмах обязаны предоставлять заключенным либо нары, либо топчаны и матрацы, набитые соломой. Но для Тульской тюрьмы законы не писаны. Сравнивая здешние порядки с московскими, я с ужасом думал о том, что здесь будет еще хуже, еще тяжелее.

…Родная сестра Крепыша, Купля, дала от Барина-Молодого двух сыновей. Старший вышел светло-серым, а младший – красно-серым. Старший был очень крупен и делен. Этого жеребенка погубил Владыкин. Второй родился при самых неблагоприятных условиях. Месяца через два после появления сына на свет Божий Купля пала, и малыша выкормила мамка из рабочих кобыл. Жеребенок был правильный, но пережитые им периоды ненормального питания отразились на нем.

В Тульской губернии во главе всех тюрем стоял некий Серебряков. Занимал он этот пост не менее восьми лет, из чего можно заключить, что он был отнесен к числу спецов своего дела – незаменимый работник. Это настолько интересная фигура, что мимо нее нельзя пройти: мужчина громадного роста, пудов семи весу, с огромными лапами, медленной походкой и изрядным брюхом. На этом громадном теле покоится сравнительно небольшая голова со свирепыми, как у хряка, глазками, с носом, похожим на клюв хищной птицы, который почти утопает в жирных подушках щек. Усы небольшие, жиденькие. Когда он ходит, его тело так и переливается, напоминая опару. Словом, вид этого человека так же отвратителен, как и он сам.

Это одна из самых гнусных личностей, с которыми мне пришлось когда-либо встречаться. Прошлое его таково. Он вырос в Туле, где у его отца была мясная лавка. Причем и отец, и дед Серебрякова были мясниками в зареченской части города. Молодой Серебряков тоже пошел по этой части и вскоре прославился на все Заречье. Как говорили мне многие арестованные из числа профессиональных жуликов, которые росли вместе с Серебряковым и были в то время с ним дружны, он воровал мясо у отца, пьянствовал, дебоширил и отличался невероятной жестокостью. Особенно любил резать скот, наслаждаясь при этом страданиями несчастных и беззащитных животных. Молва об этом разнеслась по всему Заречью, а вскоре к этому добавилась молва о целом ряде пьяных похождений и хулиганских поступков. Из подонков Заречья Вася Серебряков составил банду и кончил бы, конечно, на каторге, если бы не революция.