Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

…Султанша была мелким и хилым жеребенком. Матери её, Сопернице, исполнилось 24 года, Султанша – последний её жеребенок. Мне, вообще говоря, не везло со старыми знаменитостями: у меня в заводе перебывало много исторических кобыл библейского возраста, все они не дали приплода и принесли одно разочарование. Сколько было связано надежд с их поступлением в завод, сколько было ожиданий и волнений! Небольшую, худенькую и хилую кобылку я назвал Султаншей, надеясь в тайниках своей души, что она станет такой же знаменитой заводской маткой, как и ее мать, а значит, будет пользоваться таким же почетом, как султанша в гареме султана.

Благодаря командирским способностям старосты Комарова, его умению поставить дело и управлять людьми, а также Кронроду, имя и прежнее положение которого знали все, в камере был образцовый порядок, жилось легко – я, конечно, имею в виду отношения заключенных друг с другом. Позднее, когда были освобождены Кронрод и вся его группа, ушел Комаров и другие, мы, интеллигенты, остались в меньшинстве. Некоторое время по традиции, так сказать, жизнь текла по старому руслу, но потом пошли склоки, доносы, появилось подхалимство, выслуживание перед начальством – словом, все прелести тульского тюремного режима, которые процветают здесь и делают жизнь в тюрьме совершенно невыносимой для всех порядочных людей.

…Побоятся послушать Бутовича, не простят метизаторы: подрывает интересы метисного дела! То ли дело случить Надсаду с Брянском и получить резвенькую и кривоногую лошадку, или покрыть ее Корешковичем и получить грубую скотину, или случить с вармиковским представителем и получить класс, но неудовлетворительный экстерьер.

Если Тульскую тюрьму сравнить с Бутырской, то и в Бутырской тюрьме все, что касалось работы администрации, было из рук вон плохо. Камеру не белили по меньшей мере десяток лет, все стены были закоптелые и грязные, полы старые, доски полугнилые, так что бывали случаи, когда портили подошвы об острые щепы пола. Потолок частично облупился и местами протекал. Вместо параши стояла большая деревянная лоханка, у которой не было даже крышки, так что зимой, когда окна закрывали из-за морозов, она издавала невероятное зловоние. Рядом с ней стояла такая же лоханка с чистой водой, из которой пили, в нее же два раза выливался кипяток для чая, из нее же черпали по утрам воду для умывания.

Здесь, в Тульской, отдельных помещений для умывания, как в Москве, и не было, не было даже ковша, так что каждый лез в лохань со своей посудой. Потом, по предложению Кронрода, был куплен, вернее, прислан из его дома хороший ковш. Умывались так: набирали в рот воды, спрыскивали руки, потом споласкивали лицо. Какое свинство! В таких же лоханях разносили пищу, причем щи по коридорам расплескивались, а кашевары были так грязно одеты и так сами грязны, что меня всегда тошнило при одном их виде. О клопах я не буду говорить, ибо они ничуть не лучше московских. Ни коек, ни нар не было, матрацев тоже. Словом, здешнее начальство палец о палец не ударило, чтобы привести тюрьму в порядок.

…Светло-серая, почти белая Венера имя носила по праву, ибо это была не кобыла, а само совершенство, красота, изящество, благородство образцовых форм. Я смотрел на нее не иначе, как с трепетом. Но глаз у меня нехороший, и те лошади, особенно кобылы, в которых я влюблялся, долго не жили. Та же участь постигла Венеру. У нее образовался подсед,[246] который перешел в заражение крови, и кобыла погибла. Вот потеря, которую я никогда не забуду, вот кобыла, которая не изгладится из моей памяти!