Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

В эту памятную для меня Пасхальную ночь, первую, которую мне пришлось проводить в тюрьме, я был настроен особенно грустно и молитвенно. Когда все улеглись, пришлось улечься и мне, хотя я знал, что не засну ни на одну минуту.

В полночь раздался первый призывный удар колокола с ближайшей колокольни, что на углу Мясницкой и Лубянской площади. Вслед за ним стали то смутно, то более явственно доноситься колокола других церквей, и ближних, и дальних, пока не слились в один протяжный, непрерывный звон. Я, сидя на своем топчане, глядел в окно. На дворе было еще совсем темно, теплый и влажный воздух врывался в открытую форточку. Я мысленно представлял себе московские улицы со спешащими людьми, переполненные церкви, молящихся, и на душе становилось грустно и легко. О многом я передумал в эту праздничную ночь, о многом вспомнил, многое словно вновь пережил.

Я все еще сидел на своем топчане и предавался этим сладостным мечтам, когда пасхальный звон еще так недавно первопрестольной Москвы, несшийся со всех сторон, заставил меня очнуться и оглянуться кругом. На дворе было темно, но уже чувствовалось приближение рассвета. В камере никто не спал, и этот торжественный звон, так ясно доносившийся с Мясницкой, встревожил всех. «Вот и встретили праздник…», – сказал со вздохом Бромлей. Хотя и шепотом, но все же мы стали обмениваться поздравлениями.

Утром за чаем к обычным порциям Трепке добавил по кусочку кулича и тем ознаменовал великий день. Мы его провели в грусти: невыразимо тянуло на волю, на простор широких и узеньких улиц Москвы, где сейчас кишмя кишит, гуляет и радуется народ, где так тепло и ярко светит солнце, где люди свободны, счастливы и довольны.

…Дав такого сына, как Тополь, Талочка тем самым выдвинулась в число знаменитых заводских маток современного коннозаводства, а потому подбор к этой кобыле должен быть сделан со всей возможной тщательностью. В бессонные ночи я немало думал об этой кобыле. Я мысленно перебрал лучших современных жеребцов, многое взвесил, всесторонне обдумал подбор и пришел к заключению, что Ловчий есть именно тот жеребец, к которому надлежит подвести Талочку.

Опять я мчался в «черном вороне» по направлению к Бутырской тюрьме. Туда мы приехали вечером, так как из внутренней тюрьмы только в это время переводят заключенных. Меня недолго задержали в бывшей буфетной, анкеты заполнять не пришлось, и я был назначен в тот же корпус, только попал на второй этаж. Когда я вошел в камеру, все уже улеглись, но никто еще не спал. Говорили довольно громко, кое-кто лежа читал, в камере было светло. Все это после внутренней тюрьмы мне показалось столь необычным и приятным, что я сразу почувствовал себя более спокойным и поздоровался с людьми.

Последовали приветствия и посыпались обычные вопросы. Удовлетворив общее любопытство, я был внесен старостой в список камеры. Только тут я заметил, что стою у самой двери и не имею возможности сделать и шагу: теснота была совершенно невообразимая. В этой камере, которая по дореволюционным временам была рассчитана на двадцать пять человек, было шестьдесят, когда привели меня в эту камеру впервые, теперь стало восемьдесят с лишним. Нары с обеих сторон были «уплотнены» до того, что на них можно было лежать, лишь тесно прижавшись друг к другу. Проход на ночь тоже превращался в одну сплошную койку. Простые доски, которые на день убирались под нары, теперь лежали поперек прохода во всю его длину, так что концами упирались в нары, и сплошь были заняты людьми. Только возле дверей, где стояла параша, было оставлено небольшое место.

Мне отвели это место на досках у самой параши. Ночью к параше пробирались по нарам, переступая спящих. Тюрьма была переполнена. Это было следствием Шахтинского процесса,[244] о котором я тут услышал впервые. Во всех камерах было очень много инженеров и вообще специалистов. Кроме того, шла изоляция духовенства, и многие священники и архиереи тоже оказались в тюрьме. Первую ночь я кое-как переспал возле параши. Духота была невообразимая, хотя были настежь открыты обе фрамуги. От параши, уже переполненной, невероятно несло, и всю ночь я не сомкнул глаз. На следующий день один добродетельный жулик за три рубля пустил меня на свое место, а сам перешел к параше. Денег, чтобы заплатить ему, у меня не было, и за меня заплатили инженеры.