— Твоя мама позвонила сейчас по телефону, просила тебе передать, что ее в школе опять задержали. И чтобы ты после чая легла в постельку, как всегда. А проснешься — она уже с нами. Ну, давай баиньки на часок, давай?
У Любы после этих слов внутри похолодело. Она пристально всмотрелась в радостное лицо Ураева, силясь понять, что он задумал. Было ведь еще совсем светло, неужели он начнет с девочкой делать что-то прямо сейчас, в этой единственной в доме жилой комнате, при ней, совершенно не беспокоясь, как она сможет это видеть и слышать, а потом и жить с ним, как будто этого никогда не случилось. Что со мной происходит! Как я до этого дожила!
— Люба, ты нам постелешь кроватку? Мы так хотим спатеньки.
— Я не хочу спать. Я хочу к маме. Где моя мама? — и девочка тихо всхлипнула.
Люба молча начала стелить широкую кровать. Она уже ни о чем не думала, не надеялась, не ждала. Хотелось скорее уйти, убежать отсюда как можно дальше, никогда больше не видеть ни его, ни этой дачи со свежими могилами у забора, ничего не знать, и все навсегда забыть.
Ураев поднял девочку на руки и уложил в кровать, но та продолжала всхлипывать, размазывать по лицу слезы и крем от торта. Когда Люба постелила простыни, положила подушки и одеяла, отошла и остановилась, не зная, что ей после этого делать, Ураев очень тихо ей сказал:
— Постели еще сверху полиэтиленовую пленку, как в прошлый раз.
Люба очень медленно и аккуратно постелила пленку, разгладила ее ладонями, отошла от постели, повернулась и в последний раз взглянула на девочку.
— Ты не хочешь поиграть с нами в постели? — спросил ее Ураев еще тише, сидя уже на кровати и снимая брюки.
Люба не ответила. Она вышла из комнаты в сени, потом на крыльцо, опустилась на ступени, но посидела тут недолго. Вернулась обратно в сени и подошла к лестнице на чердак. В детстве она часто лазила туда играть, а когда повзрослела, помогала матери и поднималась на чердак с тазом мокрого белья, потом развешивала его там на веревках.
Она взглянула вверх, в проем на потолке, и, как будто решившись на что-то, быстро забралась туда по шаткой лесенке. Все тут было ей знакомо с детства, но теперь захламлено старыми вещами и очень пыльно. С толстой поперечной балки свисали никому теперь не нужные и потемневшие от сырости бельевые веревки. Люба распутала две самые длинные, отцепила бельевые прищепки, сложила вдвое и проверила их на прочность, подергав за концы. Перекинула сдвоенную веревку через балку над головой и на свободном конце завязала петлю-удавку. Проверила веревку еще раз, ухватив петлю обеими руками, повиснув и приподняв ноги.
Под Любиными ногами, под несколькими слоями досок, находилась комната, где остались Ураев с маленькой несчастной девочкой. Люба прислушалась, девочка успокоилась, не плакала, и Ураев ей что-то ласково говорил, но слов было не разобрать. Люба отошла в угол, ухватила рукой старый, знакомый ей с детства сундучок, и подтащила его под петлю. Взобралась на сундучок, надела себе на шею удавку, затянула ее потуже, закрыла глаза и прыгнула вниз.
Как только Люба повисла в петле, от неожиданной боли из-за врезавшихся в шею сдвоенных тонких веревок она испугалась, стала биться, раскачиваться, пытаясь ногами подтянуть обратно под себя сундучок. Но она прыгнула от него слишком далеко. В глазах начало туманиться, а боль от веревки уходить, как и все остальное из ее жизни. Она почти перестала уже биться, будто получила, наконец, то, что желала, взобравшись на этот чердак — вечный покой. Однако старые гнилые веревки не выдержали ее предсмертных рывков и оборвались, сначала одна, за ней и вторая. Уже потеряв сознание, одной ногой в другом мире, Люба упала и очень сильно, громко ударилась головой о доски.
Внизу, в комнате, от неожиданного удара в потолок, девочка вскрикнула и стала громко плакать. С этой минуты она плакала, уже не переставая, умолкая только, когда совсем выбивалась из сил.
Ураев вскочил с кровати и задрал голову к потолку, откуда сыпался из щелей мелкий сор. Он так увлекся тем, чем занимался, что не мог сразу сообразить, что там могло стрястись, и как туда залезть, чтобы это выяснить. Когда, наконец, он пришел в себя, то выбежал в сени и сразу полез по лестнице наверх.
Люба лежала навзничь, на ее груди — кольца бельевой веревки с туго затянутой петлей, врезавшейся глубоко в шею. Припав на колени рядом с ней, Ураев попытался ослабить удавку, но ничего не получалось. Только глубоко вдавив пальцы в ее тонкую шею, он сумел ослабить узел и растянуть петлю. Под ней, на посиневшей шее, багровели сдвоенные полосы от веревок. Он приложил ухо к ее сердцу, затем щеку к полуоткрытым губам, начал ритмично надавливать на грудь, — как видел, такое делали в кино с утопленниками и раненными. Люба не подавала признаков жизни, и он не мог понять, жива ли она, но потащил ее к лестнице. С трудом и не сразу, сумел спустить ее вниз по шатким ступенькам, — и все это происходило под несмолкаемый крик и плач девочки за дверью комнаты.