Лотос

Мы стоим в душе, приводим себя в порядок и наблюдаем, как вода переливается всеми цветами радуги. Я усмехаюсь, втирая шампунь в ее волосы.

– Звучит неприятно.

– Оно того стоило, – вздыхает она.

То, что должно было стать быстрым ополаскиванием, оборачивается почти часом смеха, мыльных боев, объятий под струями душа, прослушивания сердцебиений друг друга. Я рассказываю ей о возвращении Афины и о том, что Гейб позволил мне пока оставить енота у себя – при условии, что она постоянно будет в своей переноске, когда нас нет.

И как раз в тот момент, когда я думаю, что мы готовы выйти, Сидни опускается на колени между моих ног и берет меня в рот… И я на сто процентов понимаю, почему это считается привлекательным.

Мое сексуальное восстановление, кажется, проходит удивительно быстро, когда я с ней.

Чистые, удовлетворенные и готовые вздремнуть, мы наконец выходим из ванны и вытираемся насухо. Сидни надевает свежую футболку и рождественские пижамные штаны, готовясь к вечернему празднику в кругу семьи. Как вдруг она вскакивает на ноги и выбегает из спальни.

– Мой подарок!

Я со смешком следую за ней, очарованный ее энтузиазмом, смутно припоминая, как в детстве просыпался рождественским утром и испытывал похожее ощущение. Я спускаюсь по лестнице, а Сидни уже тащит большую коробку к дивану, разрывая декоративную бумагу. Сидя рядом с ней, я нервно наблюдаю, как она прокалывает скотч своими длинными ногтями и отрывает клапаны.

– О, боже мой… – Когда она достает декоративную бумагу, то на мгновение замирает, не сводя взгляда с содержимого. – Это что?..

– Да, – тихо говорю я. – Я забрал их из полицейского участка недавно. Я даже не перечитал их все – немного трудно пережить все заново.

Сидни вытаскивает огромную стопку комиксов, которые я создал, пока был в плену. Только творчество помогало сохранить мне рассудок, было моим единственным настоящим лекарством от скуки. Этот воображаемый мир подарил мне дружеское общение и не дал сгнить под землей. Это действительно спасло мне жизнь.

– «Летопись Лотоса», – будучи очарованной и ошеломленной шепчет она, проводя кончиками пальцев по верхней странице. – Что бы ни означало это слово и почему оно имело такое значение… это дало тебе цель, Оливер. – Полные слез глаза Сидни впиваются в мои, когда она сжимает комиксы в руках. – Ты хочешь, чтобы они были у меня?

Я киваю.

– Ты фигурируешь в каждой из этих историй, Сид. Ты была частью меня там, внизу.

На ее глазах вновь проступают слезы, и мы проводим остаток дня, перелистывая страницы и теряясь в рассказах. Я с трудом могу вспомнить, как создавал некоторые из них, поскольку это было очень давно. Но просмотр их рядом с Сидни, держащей меня за руку, облегчает боль от воспоминаний о тех мучительных, одиноких годах, запертых в моей голове.

Сидни просматривает очень старый комикс, страницы которого потускнели и потрескались по краям, когда внезапно замирает. Я наблюдаю, как напрягается ее тело и перехватывает дыхание, поэтому озабоченно хмурю брови.

– Что такое?

– Это я? – удивляется она, в ее голосе слышится что-то похожее на… ужас.

Перегнувшись через ее плечо, я рассматриваю изображение, которое привело ее в замешательство. Сначала его трудно расшифровать, так как мои художественные способности еще не были отточены, но это явно изображение Безликого. Он был злодеем во всех моих рассказах – человеком с почерневшим, размытым пятном на месте лица.

На фотографии маленькая девочка со светлыми волосами.

Сидни крепче сжимает бумагу.

– На каждом рисунке у меня были косички. Почему у меня нет косичек?

– Я… – Мои глаза в замешательстве изучают изображение дальше. И когда мой взгляд опускается, я замечаю, что именно так расстроило Сидни.

У маленькой девочки шорты спущены до лодыжек.

А Безликий запускает руку в ее нижнее белье.

Боже мой… зачем я это нарисовал?

Сидни прикрывает рот ладонью, приглушая всхлип, и тошнотворное осознание одновременно захлестывает нас.

– Клем.

Глава 26 Сидни

После того, как меня дважды вырвало в мусорку на кухне, я накидываю пальто и надеваю ботинки. Затем целую Оливера на прощание и мчусь к родителям на рождественский ужин с покрасневшими глазами и пылающими от стыда щеками, все еще в своей праздничной пижаме. Мои рыдания почти заставляют меня несколько раз съезжать на обочину, когда отчаяние пытается задушить меня.

Отчаяние. Ужас. Вина.

Сбивающее с толку неверие.

Я даже не догадывалась. Я, черт возьми, даже не догадывалась.

Я ее сестра, и я подвела ее. Я не замечала никаких знаков. Клементина всегда была тихим, капризным ребенком, и мы беспощадно дразнили ее за это. Она была застенчивой, неуверенной в себе, отчужденной – Клем всегда была белой вороной в нашем маленьком кругу друзей.

Причина в этом? Как долго моей сестры домогались прямо у нас под носом?