Ловец акул

А, может, и нет. Когда я уже стоял перед зданием аэропорта, глядя на утреннее небо, взрезаемое самолетами, я твердо решил, что впечатлять никого не буду и стараться не стану точно. Хватит уж, расстарался весь.

Перед глазами моими горела красная вывеска "Москва-Шереметьево-2".

Мне так хотелось, чтобы Юречке понравилась Москва, мой любимый на свете город. Он же тут часа два проторчал в аэропорту, на пересадке из Ташкента, но тогда и не представить себе, как ему плохо было.

Вряд ли Юречка тогда заценил Москву-красавицу.

Они, рассеянные, стояли в зале прилета, Юречка разглядывал себя в наполированном тысячами ботинок полу. Он выглядел куда более усталым, чем мама. Наверное, поэтому не среагировал, когда она бросилась ко мне.

— Вася! — сказала она и припечатала мое имя звонким поцелуем к моей щеке.

— Мама! — сказал я, радостный и удивленный, но все-таки ждущий подвоха.

— Как ты, родной мой? — спросила она.

— Я хорошо.

У мамы были по-детски распахнутые глаза, веснушки на носу потемнели, еще несколько зубов попрощались с ее ртом, но, в целом, выглядела она хорошо.

— А ты как? Как долетела?

— Это ты как долетел? Мама так за тебя волнуется!

Раньше за моей мамочкой не замечалось как материнской нежности, так и привычки говорить о себе в третьем лице. Да и не летел я никуда, все наоборот было.

Мама снова поцеловала меня в щеку.

— Я вся исскучалась, Васенька! Совсем нас забыл!

Но я только смотрел на нее недоумением. Она нахмурилась:

— Что?

Тут подошел, наконец, Юречка.

— Она думает, что ты — дядя Вася.

Ну, я-то теперь дядя Вася, конечно, для Светы, во всяком случае, но все равно не тот дядя Вася, который маме нужен.

— Ну, еб твою мать, — сказал я. Мне очень хотелось скрыть смущение, скрыть то, что я, хоть на секунду, а все-таки обрадовался.

— Хуевая она? — спросил я. Юречка пожал плечами.

— Ну, не образец адекватности.

И тут мать запела:

— Полюбила лейтенанта, а потом полковника! Стала юбка узковата, не найду виновника!

Я покрутил пальцем у виска, а Юречка сказал:

— Мама, мама, не сейчас. Ладно, Вася, что ты хотел?

Видок у него был помятый, он сжимал единственной рукой их единственный чемодан. Я поглядел на него, на мать и понял: у нас у троих совершенно одинаковые глаза. Мысль была и ужасная, и прекрасная одновременно.

Я достал из барсетки документы.

— На, — сказал я как можно более небрежно. Юречка поставил чемодан, взял и развернул бумажки, углубился в чтение. Мама крутилась вокруг нас, как маленькая девочка.

— Там звезда, — шепнула она мне.

— А? — спросил я.

В окне было видно только тускнеющую утром луну.

Юречка сказал:

— Не может быть.

А мамочка сказала:

— Может!

Она была совсем на себя не похожа, и мне стало ее так жалко. Я хотел обнять ее, но мама вывернулась у меня из рук.

— Ну, ладно, мы тебя увидели, теперь мы улетаем домой, — сказала она. — Не грусти, не печалься.

Юречка утер пот со лба.

— Но как же Заречный?

— На хуй Заречный, Господи ты Боже мой.

Юречка сказал:

— Но все наши вещи!

— Я заказал мебель, и все такое. Ремонт там есть. Ну, сам докупишь тарелки-хуелки и прочее.

Я гордо вскинул голову, мол, смотри, какой я герой. А Юречка глядел на меня с недоверием.

— Что?! Ты что думаешь, я убил двух одиноких бабуль?!

Вроде бы Юречка засмеялся, но осадочек остался.

Я снова глянул на мамочку.

— А ты ее лечишь вообще?

— Калечу, — сказал Юречка. Когда он увидел мою тачку, лицо у него стало еще мрачнее.

Мама пела всю дорогу.

Даже поговорить с Юречкой нормально не выходило, ему приходилось судорожно докупать всякие вещи, а мать, как оказалось, нельзя было оставлять одну, так что вторая квартирка пустовала.

Когда я сидел с ней, мамочка раздражала меня неимоверно.

Она пела, смеялась, орала, кидалась вещами, не сразу вспоминала свое имя, путалась во времени и не могла с точностью осознать, где вообще находится. Иногда она ходила и мычала, как буддийский монах, и делать это могла часами, не уставая вообще.

Как-то раз я от этого всего совсем офонарел и сам сидел на ее раскладушке, раскачиваясь. Мамино натянутое, как струна, звонкое мычание протянулось от одного моего уха до другого сквозь раскаленный мозг.

— Когда ж ты заткнешься уже, а? — спрашивал я.

А мать вдруг перестала мычать и повернулась ко мне. Она стала растирать щеки, будто на морозе.

— Что, недоволен? — спросила она на редкость соответствующим ситуации тоном. — Все тебе отольется, ты тоже подарок не был. Все в мире возвращается, и тебе вернется.

Я тогда так разозлился, что даже подумал: вдруг она симулирует?

Но мать была серьезно больна, в самом деле.

То есть, крыша у нее текла и капитально, она как-то рассинхронизировалась, что ли, стала как ненастроенный телевизор: то белый шум, то какая-то херня вроде идет, но все плохо понятно.

Я и представить не мог, как Юречка в этом во всем жил. Я раздражался, терпел мать, сцепив зубы, как она когда-то терпела меня маленького. Разве что, у меня не было желания напоить ее средством для очистки труб, но это, я думаю, потому, что свою страсть к убийству я и на работе удовлетворял, ха-ха.