Ловец акул

Иногда мне все-таки было жалко мать, когда она переживала и нервничала, не понимала, где находится, и почему все тут такие чужие. Тогда я испытывал к ней нежность, как к любому существу, которое так растерянно.

Еще однажды, когда мать вылила молоко в раковину, я вдруг подумал, что мы с ней уже все упустили. В смысле, вряд ли чудо-доктор Айболит всунет ей в пасть волшебную пилюльку и вернет ее прежнюю.

В каком-то смысле, подумал я, подохла моя мать. И мы уже с ней никогда не обсудим нормально то, как прошло мое детство, не извинимся друг перед другом и не расскажем всю правду.

В общем-то, я ее потерял. И вот, в спешно обставленной однушке посреди района Строгино, мы с ней уже прощались. Не у гроба, как оно бывает обычно, а задолго до всяких гробов.

И тогда, когда у меня это уже хорошенько обдумалось, я подошел к ней, спящей, и поцеловал ее в лоб, за которым отдыхал мамин усталый мозг.

Юречка, по-моему, с ума сходил, ну, то есть, он мало спал, мало ел, легко срывался. Однажды, когда мать сбежала из дома, он выскочил за ней и тоже потерялся в незнакомом городе.

Я сказал ему:

— Так продолжаться не может.

Он, бледный и заросший, сказал:

— Это мой долг.

Ну, как у него всегда оно бывало.

— У кого ж ты столько занимал? — спросил я. Юречка махнул рукой, мол, мне не понять. Я сказал:

— Ладно, послушай, может, ее как-то еще можно в порядок привести? Ну, понятно, что не полностью, но она же достала.

— Она страдает, Вася.

— Ну, да.

В общем, не знаю, кого из нас троих мне было жалко больше всего. Своя рубашка, конечно, всегда ближе к телу, но, может, даже и Юречку.

Поспрашивал я у добрых людей, текли ли крыши у кого, особенно у родителей, бабок-дедок. Из мамкиных справок я узнал слово, похожее на имя проститутки — деменция.

Вот я и говорил иногда между делом:

— Слушай, а, может, у тебя у родственников есть у кого деменция? Как лечил?

Оказалось, вот, Тимурка Татарин как раз деда и лечил в Цюрихе, в какой-то дорогущей частной клинике, где жилось лучше, чем в пятизвездочном отеле.

— Им там и ноги растирают, и иголками колют, и креветки у них на ужин, и клоуны приезжают. Все есть! Деду очень понравилось!

— А лучше он стал?

Тимурка Татарин задумался.

— Ну, не, он ебнутый, конечно, но как-то обслуживает себя, может имя-адрес назвать. Я не жалею, хотя денег море ушло.

Вот это странно, а? Тимурка Татарин — сутенер, а проблемы у него, как у всех. До чего же люди разные, и до чего же нет.

Я когда Юречке объявил, что мамка в Цюрих едет, он сказал:

— Ты что, как она там, совсем одна?

— Ты с ней поедешь, — сказал я. — Тем более, ты немецкий знаешь.

— Я в школе учил.

— Ну, тогда пусть они за мое бабло русский подучат.

Юречка смотрел на меня, как баран на новые ворота, а потом неожиданно обнял.

— Спасибо тебе, Васька!

Спасибо мне. Сколько я этих слов ждал, чтоб они еще и с чувством? Чуть не расплакался.

Но нормально, душевно поговорили мы только в ночь перед их самолетом в Швейцарию. Мамку тогда доктор велел транками напичкать, а то резкая перемена обстановки и прочий стресс. Когда она заснула, мы с Юречкой остались в тишине.

Я хлопнул в ладоши:

— Ну, хорошо, все-таки, что приехали вы.

Варились они в этом всем долго, так что в аэропорту я встретил уже совсем других людей. Но я не хотел терять Юречку, бросать его в сложную минуту. Брат, он и есть брат, это навсегда.

Да и мать тоже, если честно. Кровь не вода все-таки, да?

— Хорошо, — сказал Юречка бесцветным таким голосом, и я предложил ему выпить.

— Это что? — спросил он.

— "Абсолют". Шведская водка. Для богатых.

Он помолчал. Я наполнил его рюмку, подтолкнул к нему.

— Ты, Юречка, теперь можешь не беспокоиться. Все, намучился ты с ней, настрадался. Поедешь, мир посмотришь, а как вернетесь, я ей сиделку найду. А ты — гуляй. Юрьев день у тебя! Вон, Москва большая, может, бабу себе найдешь!

Мы выпили, Юречка сказал:

— Спасибо, Вася. Еще раз большое тебе спасибо.

— На стенку от нее уже лезешь, небось.

— Ну, так нельзя сказать.

А вообще-то можно.

Что-то мы забухали с ним, Юречка опять рассказал свою любимую историю про сослуживца, который очень боялся погибнуть в бою, всем говорил, что чувствует — убьют его, а в итоге, не пробыв в Афгане и недели, словил сердечный приступ. Молодой парень, чуть ли не восемнадцать лет, но и такое бывает, в жизни вообще случается всякое.

Юречка всегда эту историю травил, как образчик превратности судьбы.

— Кроме того, — говорил Юречка. — Бессмысленно бояться, если суждено умереть — ты умрешь, если придется жить — значит, будешь жить. Там наверху уже решено, от чего тебе суждено коньки откинуть, без тебя уже решено.

Меня в этой истории про паренька, который не дождался своей пули и погиб от банального сердечного приступа, всегда пугало совсем другое.

Ну, вот он же погиб ни за грош, у его-то смерти совсем не было причины, его-то не вспоминают, когда говорят о славных подвигах воинов-интернационалистов (или даже об их преступлениях). Вот она — действительно неучтенная жертва войны, чья-то жизнь, пропавшая в суматохе, растворившаяся без следа. Вот это, мне кажется, страшно.