Ловцы

Деваться Павлу некуда, надо в дом идти. Спустились вниз. Огляделся он, комнату узнал. Все на месте: кровать двухспальная, сундучок в углу, венские стулья… Сколько всего вокруг произошло, а тут — все как прежде. На стене фотография: он снят с Дусей. Какие они молодые!

Сел Павел на венский стул посреди комнаты, ладонями прихлопывает по коленям, не знает, что делать, что говорить. В голове — каша, как в том бою, во время прорыва. Несет, сам не соображает что:

— Поедем в Киев. Я не зря его брал, на брюхе по Крещатику ползал. Право имею: где воевал, там и жить. За мной не пропадешь!..

В это время Володя с улицы домой прибежал. Уж он эту встречу с отцом и в гробу не забудет, если когда-нибудь придется помирать. Они как раз с Рыжиком горланили в две глотки:

Есть город красивой архитектуры,
Одеты в мрамор пышные дворцы,
Живут в них дети в ласке и культуре
И их такие знатные отцы.
И не страшны им уличные драмы,
Им так легко исполнить свой каприз.
А у меня одна больная мама,
И я уже почти рецидивист.

Он дверь пяткой нараспашку — дома сидит чернявый мужик на стуле. Павел Володю увидал, побледнел: сын-то гибкий, заносчивый, черноглазый — ну вылитый он сам в мальчишках.

У Володи губы заплясали. Как закричит:

— Папочка! — и на шею к нему.

Разве расскажешь? Просто так вспомнить, и то в горле ком…

И такая из всего этого потом мразь вышла!

Словом, так. На другой день стали собираться. Отец писал на бумаге, вырванной из Вовкиных тетрадок, объявления: про сундук, кровать, посуду… Через три-четыре дня все и продали. Осталось кое-какое бельишко, кое-что из верхней одежонки. Мать уложила остатки в чемодан, отец его забрал — и на вокзал. Говорит:

— Из дому ни шагу. Чтоб не искал, с билетами как приеду.

А на вокзале в сердце его заскребло. Настасья… Как она теперь, лапонька? Павел помучился, помучился, махнул рукой и с первым же поездом уехал. Выходит: вор, обокрал подчистую родного сына и жену. И самому барахлишко их ни к чему, чемодан ночью в каком-то глухом месте из тамбура выкинул, а все равно — вор…

Просидели тетка Дуся с Володей в пустой комнате до ночи. Ночь прождали. Дремали на голом полу. Нет отца…

Знакомая продавщица из промтоварного магазина сжалилась над Дусей, снабдила ящиками, с тех пор она на них спит. Хорошо еще — корыто осталось. Старое, с трещинкой от края, никто не позарился. До сих пор в нем и стирает.

Сон не шел к Володе. Он встал, открыл дверь. Луна сильно склонилась на запад, лила свет сквозь высокий тополь в соседнем дворе. Он сел на ступеньки, прислонился плечом к прохладным доскам.

Первым делом он купит матери кровать с мягкой сеткой. Только бы сома удалось поймать!

Над двором мелькнула летучая мышь.

Володя вздохнул, вспомнив, как они с матерью первое время с одежкой обходились. Особенно матери доставалось, женщина ведь… Пока сохло ее платье после стирки, отсиживалась она дома: смены-то нет. Володя во дворе караулил, чтобы не сперли с веревки постиранного. Лето стояло жаркое, позор их быстро оканчивался, платье высыхало, он, скомкав, бросал его с порога за печку, где мать пряталась.

Городишко у них небольшой, вокруг деревни, базары три раза в неделю. Деревенским налоги платить надо, везут в город все, что могут. Базар и помог купить для матери смену…

Над торговой площадью пожарная каланча, на ней вкруговую ходит пожарник, на рельсе колокол висит. А внизу — на возах, на земле, устланной соломой, на прилавках — кочаны ранней капусты, глянцевая редиска, фиолетовые хвосты молодой редьки, мягкие, похожие на табачные, листья салата, молодая морковка, будто слепленная из воска, пучки луковых перьев, укропные кружева, петрушка, огурчики, самые первые на весь базар милюковские помидоры. А дальше молоко: и свежее, и топленое в глиняных горшках, запечатанных коричневой пенкой. А кислое молоко у мордвов? Объеденье! И сметана, и мед в сотах, и семечки: хочешь — подсолнуховые, хочешь — тыквенные. Можно подумать: ну и живут люди! А они последнее от себя сюда принесли.

Гул стоит от голосов, белый жгучий шар солнца, дышать нечем: пыль, запах овощей, лошадиного пота…

— Кому воды холодной?!

Это он, Володя Живодуев, чешет по базару, прохладно звякая по запотевшему боку бидона алюминиевой кружкой. Кружка воды — рыжик, рубль то есть. Сколько пришлось потолкаться по базару… Много бегано от толпы к колонке и обратно. И ведь покупали. А куда деваться, если пить охота и отлучиться нельзя?

Однажды принес домой сверток, отдал матери. Та недоверчиво повертела в руках:

— Чего это?

Развернула — да как отбросит. И взвыла:

— Гос-по-ди… Украл. А ну неси, где взял.

— Да что ты, мам? Заработал.

— Врешь, Володя… Чем ты заработать-то можешь?

— Воду продавал.

— Каку воду, каку воду?

— Каку… мокрую, на базаре.

Не верила, смотрела испытующе. Потом поверила, обняла, ладонями голову к себе притянула, плачет. И чего плачет?

Володя вздохнул.