Ловцы

Она молча приподняла вазу, сдернула со стола скатерть, унесла все это куда-то внутрь дома, вернулась с клеенкой.

— Извольте, молодой человек, сюда, — указал Фиалков на застланный клеенкой стол. — На животик, на животик…

Он щелкнул замком откуда-то взявшегося пузатого баула, извлек блестящую коробку с двумя ручками.

— Так-с, так-с… — сказал он. — Так-с порода собак-с.

Боль у Рыжика притупилась. Как знаток и ценитель острот, он удовлетворенно хмыкнул, стараясь запомнить присказку Фиалкова.

— Сейчас, молодой человек, посмотрим, какая из них вас тяпнула. А вы, почтенные, подождите во дворе, — обратился он к сопровождающим. — Да не уходите пока. Мы сейчас посмотрим и решим, что с этим молодым человеком делать. Фаечка, дорогая, опусти-ка лампочку пониже. Так-с, так-с…

Голос у Фиалкова стал воркующим, ласковым.

— Придется, молодой человек, штанишки вам снять. Ничего, ничего, потерпите.

Только теперь, когда лампочка из-под потолка была опущена на длинном шнуре совсем низко к столу и с Рыжика стянули штаны, а сам он, приподнявшись на локтях, повернул голову назад, разглядывая, что же такое стряслось с ним, доктор Фиалков увидел наконец лицо ночного пациента и сейчас же узнал его.

— Вот те на! Спокойно, спокойно… Кого я вижу! Вот так встреча! Опять жаба? Представляешь, Фаечка, кто к нам пожаловал?! Метатель жаб! Жабобол. Дай-ка мне пинцет. Спасибо. Так вот, молодой человек…

Фиалков басовито ворчал и вроде бы даже слегка припугивал Рыжика, а тем временем его большие мягкие пальцы уверенно прощупывали там и здесь кожу на ягодицах, что-то там ворошили, мазали, и Рыжику совсем было не страшно: ни от того, что его узнали, ни от того, что с ним сейчас делали.

— Фаечка, тут соль, — сказал Фиалков. — Придется тебе, дорогая, принести спринцовку и кипяченую воду. Кое-что мы извлечем, кое-что промоем… Тише, тише, — ворковал, колдуя, доктор. — Ранки поверхностные. Их почти и нет. Сейчас будет больно… Раз! Больно? Ну и молодец! Кстати, я наводил справки, мне сказали, вы поете. И давно поете?

В Рыжике шевельнулся бесенок. «Эх и дам я ему сейчас…»

На-ва-ри-ла баба маку… —

заголосил Рыжик.

— Ты слышишь, Фаечка? Поет. И хорошо поет! Актуально. Значит, не наврали… Но я должен сказать, молодой человек, что ваша бабка накормила вас не маком, а солью. Правда, на ваше счастье, мелкой.

И за баб-ку прицепился…
— Де-да ма-ку налупился, —

продолжал Рыжик.

— А вот теперь хватит, — прервал его Фиалков. — Дальше, как я понимаю, должна идти непристойность, а нам с Фаечкой вполне хватает воспоминаний о вашей жабе.

Рыжик фыркнул. Веселый дед…

— У нас, понимаете, — доворковывал Фиалков, — совсем другие песни поют. Вы уж меня извините.

— Какие? Спойте… — поймал тон Фиалкова Рыжик.

— Почему бы и нет? Я петь люблю. Фаечка, скажи тем, ну, что во дворе, — доктор кивнул в сторону окон, — пусть уходят.

Женщина, улыбаясь про себя, вышла, а Фиалков и в самом деле запел:

Не лови пестрых бабочек,
Не пугай мелких пташечек,
Не мешай громко соловью,
Не ходи, мое дитятко,
В отцовский сад да по яблоки.
Уж, как яблочко ль сорвешь —
Та ли яблонька засохнет,
Пестру ль бабочку возьмешь —
Та ли бабочка подохнет,
Мелку ль пташку испугнешь —
Та ли пташка улетит,
Соловью ли помешаешь —
Соловей не просвистит…

— Приходите в другой раз, вместе споем, — заключил доктор. Он налепил на ранки пластыри, пошел проводить нежданного пациента, как выяснилось, давнишнего знакомца.

— А штаны наденете завтра. Сегодня нужно воздержаться, — сказал, как микстуру прописал, доктор.

На дворе было светло как днем. Ну и лунища! Рыжик, стесняясь, выглянул из калитки. Шутка ли: идти по городу без штанов, как мама родила… А если кто увидит? Ну и что же, что ночь? Эти нашлепки на заду разве прикрытие?

— Да иди ты, иди! Не бойся. Кроме жаб, никто тебя не увидит, — подтолкнул его Фиалков в спину, переходя вдруг на «ты».

И действительно, дошли они до Опресноковых без приключений, весь город спал. Придерживая Рыжика за руку, Фиалков постучал в окно и, убедившись, что внутри зажгли свет, потрепал пациента по вихрам, ушел, оставив его перед калиткой.