Ловушка для бабочек

Она никак не может запомнить, как его зовут, этого студента. Он ей не нравится. Она чувствует опасность. Она теперь чувствует все. Видит, кто кого любит, кто кого ненавидит. Чувствует чужую боль. Но никого больше не жалеет. Ей нечем. Сил никаких нет. Фредерика уехала, и она чувствует все, как будто совсем нет кожи, сразу душа. Больно. И нечем защититься от него, как же его зовут. Он молодой, загорелый, высокий, сильный, этот студент, длинные волосы собраны в хвост. Черные густые волосы. Смуглая кожа. И голодные злые глаза. Светлые. Голубые, что ли?

Он разрезает очередной торт – она все печет эти проклятые торты, куда деваться. Длинное светлое острое лезвие входит легко, кромсает кремовые розы. Взбитые сливки, пышный бисквит, и зачем ты положила КЛЮКВЕННЫЙ джем!

Он сам как нож, как же его зовут, никак она не может запомнить, не хочет запомнить, скорей бы он ушел.

Он все смотрит на нее. Смотрит и улыбается. Его улыбка вырезана из жести, такие острые края, что можно порезаться. Клюквенный джем на подбородке. Димитрий так носится с ним, с этим студентом. Все разговаривают вечерами:

– Страх перед возможностью небытия освобождает человека от всех условностей действительности…

– А как же независимость воли от чувственных побуждений?

– Но что именно вы понимаете под чувственностью? Способность к чувственному восприятию или склонность к чувственным удовольствиям? Но не ведет ли чувственное восприятие к духовному познанию?..

Такой ум! Такая неординарная личность! Талант. Написал пьесу.

Она не стала читать. Ни за что.

«Она просто ревнует, дурочка», – думает Димитрий.

Черные волосы, весь в черном. Как ночь. Почему в черном, дорогая? Он же в обычных джинсах, и майка голубая? А ей кажется, в черном. И глаза черные. Голубые? Угрюмый, темный огнь!

В обычных джинсах… рваных, выгоревших до белизны… голубая майка… смуглая кожа… гладкая, смуглая кожа…

Она не может его любить. Совсем не может. И пожалеть не может. Если бы могла, было бы не так страшно. Фредерика уехала и увезла с собой всю любовь. Больше не осталось. От вторника и до субботы одна пустыня пролегла…

Она разучилась любить. Как это – ровное, сонное тепло? Что она понимала в любви! Ее ничто больше не защищает, ничто. Голая под дождем. И он видит, что она голая. Смотрит прямо в глаза. Взгляд, как нож. Прошибает насквозь. Иглой к стене, как бабочку. Трепещи – не трепещи. Она такая безащитная. Маленький, слабый червячок. Раздавить каблуком, и все. Где ты, Фредерика…

Звонит телефон, она бежит, опять эти кошки, брысь, скорей, скорей… Анна? Анна. Давно не приезжали? Столько дел, Димитрий так занят в последнее время. Я одна? Я… приеду. Когда-нибудь. Завтра. Или через месяц. Может быть. А ты терпи, что тебе остается. Одна нелюбовь. Ты научила меня нелюбви. И я теперь беззащитна.

Однажды он дотронулся до ее руки, до ладони, просто дотронулся. Горячие пальцы к нежной коже. Легкое прикосновение, мимолетное, одна секунда. Вечность. Как будто бабочка села на ладонь. Ей кажется, что на коже ожог. Но ничего нет. Она рассматривает ладонь, то сжимает пальцы, то разжимает. От этого места на ладони вглубь ее тела словно течет ядовитый ток – вверх по руке, по плечам, потом вниз, к сердцу, к животу, к ногам. Течет и меняет ее всю, клеточку за клеточкой, миллионы маленьких клеточек перестраиваются, откуда они знают, как ПРАВИЛЬНО перестроиться?

Анамалис фабил! Фараманта фабил!

Перевести эти слова невозможно – буквы сожгли бы бумагу.

«Как же это, – думает она. – Как же это так?» Она идет в сад, долго стоит среди роз, не понимая, зачем пришла. Розы и кошки смотрят на нее. Она сжимает в ладони черенок розы. Это крепкий черенок, у него острые шипы, она сжимает сильно, еще сильнее, еще, больно, кровь на зеленых листьях, больно! Как же это так? Она смывает кровь с руки, розовая вода стекает в раковину. Она смотрит в зеркало и не видит ничего. «Что-то с ней не так», – думают кошки. «Она какая-то странная», – говорит Роуз. «Надо быть к ней повнимательней», – соглашается Ирис.

Теперь она знает, каково это, когда рыбий хвост вместо ног. Ходишь, как по ножам. Больно. Она бы уплыла в море, в океан, плескалась в волнах, и бабочки летали бы над ней, но как же Димитрий?

– Вы знаете, оказалось, что жена Димитрия – русалка. Кто бы мог подумать!

– Да что вы, не может быть, такая приличная с виду.

– Я вас уверяю, русалка! Я сама видела хвост и чешую.

– Ужас!

– Кошмар!

– Русалка!

Нет, нет, надо постараться, она наденет длинное платье, и никто не заметит рыбьего хвоста, что это там сверкает на полу, чешуя? Это кошки, кошки! Они ели рыбу! Такие проказницы. Кошки переглядываются. Определенно, с ней что-то не так.

За четыре тысячи километров, за океаном, Фредерика просыпается посреди ночи. Теплая ночь, луна отражается в океане. Бетти? Что с тобой, Бетти? Сестра моя, мой близнец, моя половинка, двойной орешек. Мое маленькое одинокое я!