Ловушка для беглецов

Алёшка исчез, ничего не ответив. Мне показалось это странным, что он молчит, да и Фимка почему-то не отзывается. Я уж подумал: «Не случилось ли что?» Но тут к моим ногам упала розовая лестница.

Подниматься было тяжело, тяжелее, чем в первый раз. Устал я, да и оторванная подошва за материю цеплялась. Но я все-таки залез и, перевалив через верхнее бревно, втащил на чердак ткань и сел прямо на шлак около двери.

— Фимка где? — спросил я, тяжело дыша.

Алёшка обиженно поджал губы и промолчал.

— Ты что? — не понял я его. — Тебя ведь спрашиваю! Где Фимка? — оглядывался я.

На чердаке стало темнее, и печная труба вдалеке казалась совсем черной. Даже не верилось, что мы недавно обедали на том месте. Особенно темно было внизу и в углах чердака. Нижние толстые бревна еле виднелись в полумраке. Ворованная ткань была аккуратно собрана в мешки. Наверное, Алёшка ее собрал, потому что Фимки не было видно.

— Как же так… Он что — не приходил?! — удивлялся я.

Алёшка криво усмехнулся и пожал плечами:

— Я думал, вы никогда больше не придете…

Я даже обиделся на него за такие слова:

— А ты про свою мать почему не спрашиваешь?

— Я уже понял… — тихо ответил он и вдруг так же тихо заплакал.

Вот что я не люблю — так это когда плачут! Если ты сам плачешь — это ничего, это еще терпеть можно. А вот когда кто-нибудь другой — это в сто раз хуже, чем ножом по сковородке царапать. Нет, если кто-нибудь рядом плачет, я себе прямо места не нахожу!

— Ты это, Алешк… Хватит тебе! — начал я его успокаивать. — Хватит. Ну чего ты!..

— Может, они меня бросили?.. — тоненько всхлипнул он.

— Кто?

— Мама с папой…

— Ты что, дурачок!.. — обругал я его. — Да знаешь, как далеко эта Камчатка! Знаешь? Ты географию учил?!

— Учил…

— Учил! Если б учил, то не плакал бы!

— А я и не плачу, — говорил он, а сам плакал.

Я растерялся. Надо было что-то придумать!..

— Алешк! — вскочил я на ноги. — Я же вам с Фимкой подарок нес — мороженое. Смотри!

Алёшка вытер слезы и уставился на меня своими большущими глазами.

— Подожди, сейчас, — решил я его удивить. — Ал-ле-э!.. — И я, как фокусник, раскрыл полы пиджака. — Гоп!..

Доверчиво, но как-то без интереса смотрел на меня Алёшка.

— Гляди-гляди, — вертелся я перед ним и, чтобы еще смешнее вышло, замахал пиджаком, как крыльями. — Не видишь?!

— Мороженое?.. — спросил он, и его пушистые ресницы дрогнули. — Не вижу.

— Да вот же! — показал я белые пятна на куртке и брюках. — Вот, все мороженое по мне растеклось. Я его вам хотел принести — растаяло. Не веришь? Потрогай, — схватил я его руку и сунул в свой карман. Рука у него была маленькая и горячая.

— Липко… — поежившись, сказал он и как-то нерешительно улыбнулся.

Конечно, я обрадовался, что Алёшка перестал плакать и даже улыбнулся, но мне было не весело. Знал, что от матери наверняка здорово влетит и за рваный ботинок, и за куртку с брюками.

— Эх!.. Скорее бы новую жизнь начать, чтоб никто не командовал! — И я от досады хлопнул себя по ноге.

В этот момент что-то сильно стукнуло! Мы с Алёшкой присели и до того испугались, что не сразу поняли, что это ветер закрыл оконную раму. Но когда по железной крыше забарабанил дождь, я как будто очнулся.

— Ну где же этот Шестикрылый! — разозлился я на Фимку. — Так мы скорее воров дождемся, чем его.

Я выглянул на улицу: на территории фабрики и на шоссе никого не было видно, похоже, что все спрятались от дождя.

— Смотри, как полил! Все небо обложило, — повернулся я к Алёшке.

— Паша, а вы правда из дома уходите? — спросил он.

— Да сейчас бы лучше не уходить, — откровенно признался я. — Но уже поздно. Мы с Фимкой столько всего натворили!.. Да и потом, дневники сожгли…

— Зачем?!

— Зачем! Ты историю проходил? Там все полководцы, когда куда-нибудь идут, всегда за собой мосты сжигают. Чтобы уже некуда было отступать. Ну вот. Полководцы — мосты, а мы с Фимкой — дневники… А! Что говорить! — махнул я рукой. — Главное сейчас тебе где-нибудь переночевать, а завтра мы такую пещеру отгрохаем!..

— Паша, если вы из-за меня не уходите, то, может, мне лучше к дяде Толе вернуться?..

— Ты что — спятил! — постучал я по своей голове. — И ничего мы не из-за тебя. А возвращаться к дяде Толе нельзя. Он-то, может быть, и ничего, а ведь эта его тетя Клава — она же тебя съест! Я ее видел. И чего ты в ней красивого нашел — кикимора какая-то.

— Это не я — это дядя Толя, — печально сказал Алёшка.

Я чувствовал, что ему очень обидно, что мать не приехала

сразу, как он написал. Но кто знает, может, она еще и письма не получила: Камчатка все-таки далеко.

— Да, кстати, — решил я его отвлечь от грустных мыслей, — ты не знаешь дядю Игната?

— А кто это?

— Да там один… Не знаешь, значит. А эта тетя Клава кем работает?

— Не знаю… Кажется, в универмаге. Заведует, что ли…

— Заведует? — И я посмотрел на ворованную материю. — А ты молодец! Все собрал. А это, — кивнул я на три кучи ткани, — не вошли, что ль?

— Не вошли, — развел руками Алёшка. — Я же плохо сворачиваю, а мешков всего пять.

— Да-да… мешков всего пять, — повторил я и от неожиданности чуть не задохнулся!.. — Постой-постой!.. Что ты сказал?!

— Я? Ничего.