Ловушка Малеза, или О счастье жить в плену необычной страсти, мухах и причудах судьбы

О своей таинственной сестре Фритьоф высказывался мало. Однако в одном месте своих мемуаров литературовед Ион Ландквист между делом приводит его туманный комментарий по поводу ее жизни. Ландквист был когда-то безумно влюблен в Эстер Бленду, равно как, очевидно, и его тогдашняя жена Эллин Вегнер. Эстер Бленда в молодости несколько лет у них жила. Он пишет: "Через много лет после ее смерти ее брат, доктор Фритьоф Нурдстрём — знаменитый исследователь бабочек, сообщил мне, что она всю жизнь проявляла аккуратность в смысле эротики". Что он хотел этим сказать?

Как бы то ни было, оказалось, что Фритьоф Нурдстрём в 1910-х годах провел на нашем острове несколько летних сезонов. Занимался собирательством и писал о своих находках в журнал "Энтомологический вестник". Возможно, приезжал он именно ради бабочек. Остров пользовался известностью среди коллекционеров. Дурдом, конечно, но со своеобразной флорой и многочисленными насекомыми новых видов.

Мы общаемся присущим энтомологам образом. Находить новые виды, никогда прежде не отлавливавшиеся на острове или даже в Уппланде, конечно, довольно захватывающе, но это не идет ни в какое сравнение с обнаружением видов, встреченных другими давным-давно, а потом еще когда-то. Видов, считавшихся уже исчезнувшими. Не могу объяснить ощущение иначе, как некую форму общения, при которой время значит очень много и вместе с тем ничего не значит. Если я вижу редкую бабочку, пойманную однажды Фритьофом почти сто лет назад, это все равно что неожиданно получить открытку от старого знакомого, уехавшего в длительный отпуск.

Я с нетерпением жду того дня, когда наши музеи естественной истории соберутся, подобно Королевской библиотеке, занести свои собрания в поисковую базу данных. Только тогда корреспонденция развернется всерьез. В данных же обстоятельствах совершенно немыслимо разузнать, что поймали на острове другие и когда. Как только собиратель умирает, плоды трудов и отрады его жизни попадают в какой-нибудь музей, обычно в Лунде или Стокгольме, где все включается в основное собрание и распределяется по ящикам с соответствующими видами. Так делается из практических соображений. Для человека, специализирующегося на каком-нибудь определенном роде, постоянно пополняющееся музейное собрание оказывается полезным и ценным. Но по сути это все равно что развеивать пепел по ветру; если добытое собирателем пребывает в разрозненном виде, то реконструировать его жизненный путь невозможно.

Стен Селандер, тоже обитавший здесь в то время, описывает собственное собрание жалящих перепончатокрылых так, будто оно является частью его творчества. Это видно по меланхолическому эссе "Шкаф, где заперто лето". Он вспоминает.

Красивыми перепончатокрылых не назовешь, с бабочками их не сравнить. Но перепончатокрылые обладают одним понятным мне свойством — чуть ли не единственным постижимым в удивительном мире насекомых: они любят солнце и тепло так же сильно, как я. Возможно, по этой причине я и начал ими интересоваться; точно уже не помню, это было очень давно. Благодаря данному свойству перепончатокрылых, тысячи маленьких листочков с датой и местом находки напоминают в моем собрании дневник совершенно ясных, прелестных дней, теплых, со слабым ветерком и лишь малюсенькими облачками, подобными воздушным усикам насекомого; и над шкафом, в котором покоятся шестьдесят прошедших летних месяцев, могла бы висеть та же надпись, что и на бесчисленных солнечных часах: я считаю лишь те часы, когда светит солнце.

Он выдвигает наугад один ящик и начинает читать. Солнце печет, возникает жизнь. Так сидят все энтомологи, до конца своих дней. Потом их приятели.

Имейся у нас база данных, достаточно было бы поискать на имя собирателя. Возможно, на место или на то и другое. После знакомства было бы, например, приятно узнать, не разгуливал ли здесь с сачком и Малез, скажем, приехав как-то летом в гости к Фритьофу. Ответ находится в коллекциях, но, к сожалению, лишь для того, кто обладает временем для разглядывания малюсеньких этикеток на нескольких миллионах особей. Только просмотреть пилильщиков — непосильная задача. Простые вопросы задавать можно: удалось ли Фритьофу Нурдстрёму хоть раз поймать на острове бабочку Macroglossum stellatarum — языкана обыкновенного? В этом случае ты просматриваешь соответствующий ящик в Лунде, приходишь к ответу "нет" и думаешь: не повезло тебе, Фритьоф, теперь она летает.

Впрочем, бабочки для меня значат мало. Не то что мухи. Просто их постоянно видишь вокруг и ненароком читаешь о них, столь же безвольно, как о содержании свежей газеты на рекламном щите. Действительно, большие красивые бабочки, в точности как птицы, деревья и полевые цветы, представляют собой лишь преамбулу к написанному мелким шрифтом — к нюансам, для понимания которых требуется невероятная масса знаний. Стоит раз в жизни увидеть языкана обыкновенного, и ты уже его не забудешь. Узнать название этой бабочки не составляет труда. От бабочек никуда не деться. Особенно в сумерках и позже.