Ложь от первого лица

Я всегда любила своих сыновей, но еще в машине с Яхином по пути из аэропорта что-то во мне словно испортилось. После нескольких месяцев разлуки и тоски по не требующей усилия близости — теперь это простое удовольствие ускользнуло. Естественное чувство не всколыхнулось во мне ни когда мы приехали в опрятную квартиру Яхина в кондоминиуме, ни потом, когда в дверях возник сияющий безбородый Нимрод, ни в те часы, когда мы сидели в двенадцати ресторанах, посетили два музея и гуляли по пристаням. Материнская любовь не исчезла. Если бы потребовалось, мать могла бы жизнь за них отдать. Правой рукой пожертвовать. Глаз лишиться. Любовь не ушла. Я знала, что она где-то там, под спудом беспомощности. Вот только чувство улеглось, сплющившись до назойливого окаменелого напоминания, от которого начинала зудеть голова.

Сиэтл восхищает: красивые здания, красивые люди, город врезается в океан и лес. В наш первый день в Сиэтле я сослалась на усталость. В следующие дни восклицала: «Какая прелесть, парусник!» или «Какой красивый дизайн», но эта пронзительная красота не могла пробить прозрачную оболочку, отделяющую меня от всего, что могло пробудить естественный восторг. С той самой минуты, как мы с сестрой вышли из парка, мое зрение утратило четкость, и, как ни моргай, картина яснее не становилась.

Я стояла у океана, я знала, что прибой — это «красиво», но красота оставалась снаружи, как концепция, изучаемая на уроках литературы: вот метонимии, это ирония, а бьющиеся о берег сине-серые волны называются «красота».

Одед и сыновья всё смотрели и смотрели, и радовались увиденному, и лишь я одна изрекала пустые фразы в слабой надежде, что чувство как-нибудь проснется и заполнит собой голос.

В первый вечер Хануки позвонили Менахем и Рахель и поздравили нас четверых с праздником. Пара рук чистила картошку, вторая пара ее терла, и, пока я разговаривала со свекровью, трое мужчин развлекались, топая по деревянному полу кухни в такт песне «Мы пришли развеять тьму».

Подруга Рахели была в парикмахерской и прочитала там одну из моих старых колонок:

— Из серии про зоопарк, колонка, в которой Алиса едет верхом на слоне в Вифлеем. Моя подруга просто очарована рассказом о слоненке, который сбежал из каравана и очутился на церковной площади. Она звонила в зоопарк, чтобы убедиться, что дрессировщик действительно выводит слонов ночью гулять по шоссе, и в какие ночи он это делает, но ей не сказали. Она знает, что ты не любишь рассказывать публике, что у Алисы правда, а что нет, она спрашивает, может ты все-таки согласишься сделать для нее исключение. Подруга говорит, что, если это правда, она должна разбудить внуков и показать им караван, особенно маленького слоненка. Что скажешь?

Что я скажу? Что слон способен наступить на ребенка. Элиезер Хасмоней был насмерть задавлен слоном, а Элиезер не был ребенком.

— Элинор?

— Отговори ее. Я всё это придумала, слонов не бывает.

— Что-что? Я тебя плохо слышу.

— Тут мальчишки расшумелись.

— Слышу! Весело там у вас. Ну, хорошо. Дома поговорим. Поцелуй всех за меня, желаю веселого праздника!

*

Среди поздравлений, прибывших по электронной почте, было и возвышенное поздравление от сестры: «Пусть праздничные свечи всегда озаряют ваш путь», — написала она большими буквами, а буквами поменьше прибавила: «Папа и Джема передают вам всем горячий привет, они тоже поздравляют вас с праздником».

Интересно, она помнит папину художницу-любительницу еще со времен пансиона? Возникло ли у нее хоть раз подозрение, что папина с ней встреча в Вероне была не так случайна, как он ее описал? А может, сестра помнит его итальянку, сидящую во дворе со своей уродливой тощей подругой-англичанкой; может, она помнит ее и простила ему и это тоже. Потому что после того, как она простила «Первое лицо» после того, как связала меня с ним, как можно было не простить отца? И почему бы не пожелать ему счастья, которое тоже, наверное, дано милостью божьей? Возможно, это рука Бога соединила убитого горем изменника с Джемой, и наш отец тоже благословен, и только я проклята.

Я не спросила Элишеву, что она помнит, и не собиралась изучать ее мысли. Это не имело смысла: страшное прощение поглотило всё. И зачем? Шая не важен, он для меня никто, и теперь я одна слышу смех того, кто поцеловал сестре руку и купил ей орхидею.

Мужчины вопили и дурачились, толкая друг друга, как щенята, а пол под их ногами скрипел: «Осторожно, ты чуть не опрокинул маму вместе со сковородкой».

Чем сильнее я замыкалась в себе, тем больше они веселились, прикрывая непривычным шумом меня, мою отстраненность и все то, чего я не могла им дать.

Еще и еще раз я говорила им, что «просто задумалась», хотя большую часть того, что вертелось у меня в голове, трудно было назвать мыслями, я лишь сейчас привожу их в порядок. Какие-то обрывки детских песенок звучали снова и снова, словно я висела на телефоне и ждала ответа от коммутатора.

Я думала: «Как прелестна Элишева / как мила радость моя».

Я думала: «Две лапочки-дочки / одна Цили, вторая Гили».