Ложь от первого лица

Теперь у меня было как будто две сестры. Одна в красном свитере, шлет мейлы на английском языке из городка с музыкальным названием и слушает звуки губной гармошки из Вероны. Вторая страдает от ужасных, мерзких издевательств, безропотно и никому не рассказывая. Любое жестокое, порочное зрелище, о котором я когда-либо слышала, преследовало меня, и в центре него всегда была моя сестра: картины бесконечного насилия, бесконечного и бесцельного. Потому что сапог, бьющий точно в живот, — он и есть цель. Сапог и смех.

Образы, посеянные во мне за всю жизнь, сливались друг с другом, порождая новые кошмары. Иногда на людях меня охватывал страх, что видения исходят из меня как пот, как радиоактивное излучение. Я не хотела, чтобы люди видели, что со мной происходит, и в то же время, хотела, чтобы у них открылись глаза.

Как заставить Одеда понять, не осквернив его грязью, тем более что грязь — я этого не забыла! — была продуктом моего собственного воображения? О чем вообще можно говорить, не загрязняя соль земли?

Однажды в субботу я рассказала ему кое-что о том, что произошло. Мы сидели в машине на парковке променада Армон а-Нацив. Муж сказал, что, если я испытываю потребность в движении, мы можем пройтись. Но снаружи дул в лицо такой сильный ветер, что трудно было дышать, и мы очень скоро вернулись в машину.

Муж говорил о Нимроде и его расплывчатых планах на будущее, я реагировала скупо, и он заговорил о себе.

С долей самолюбования он спросил, считаю ли я его хорошим отцом, и тут же сам ответил, что, по его оценке, «он проделал с сыновьями неплохую работу». Больше всего дети радовали его именно в подростковом возрасте, который принято считать трудным. Искренность их поисков, их мятежность, присущий им тогда максимализм — Одед до странности легко подключался к образу мышления, присущему этому возрасту, что привело его к мысли о работе с подростками, потом, когда оставит работу в офисе. Это может быть занятно. Еще когда призывался на военные сборы, он, в отличие от остальных, никогда не жаловался, если его отправляли командовать молодыми солдатами. В пятнадцать лет он занялся спортом и сбросил больше десяти килограммов. А повлиял на него — я, конечно, помню — замещающий учитель биологии. Биологии! Представляешь? Видимо, каждый учитель может в чем-то оказать решающее влияние. Поэтому он все больше склоняется к мысли, что его настоящее призвание — учитель в старших классах. Может быть, через пару лет он сможет в этом убедиться.

Я сказала, что моя сестра всегда ненавидела школу, что ей не посчастливилось встретить там влиятельного педагога, а потом добавила, что я не знаю, что происходило с ней в период издевательств. Меня там не было. Я была в интернате, и там, вдали от нее, я действительно встретила целый ряд прекрасных учителей — но, возможно, в то время школа фактически была для нее спасением от того, что он с ней делал, школа может служить своего рода убежищем.

— Я знаю, что он сделал из нее мебель, — сказала я, не решив еще, буду ли ему об этом рассказывать. По его реакции я поняла, что он подумал, будто «мебель» — это метафора, которую я использовала вместо того, чтобы просто сказать «объект». Пришлось объяснить. Он вытирал об нее обувь. Он ставил на нее чемодан, отмечая, что в нормальной гостинице в каждом номере должна быть для этой цели специальная подставка.

Однажды он объяснил ей, что проводит нечто вроде эксперимента, только ей по ее скудоумию этого не понять.

Когда она мне об этом рассказала, я вспомнила подаренную им орхидею, и до меня дошел смысл этого подарка: цветущий вазон был сродни банану, который протягивают обезьяне, сняв резиновые перчатки по окончании опыта. Но ей я этого не сказала.

— Скажи мне, в твоих законах есть какой-нибудь пункт, какое-нибудь наказание для того, кто превращает школьницу в подставку?

У Одеда дернулась щека:

— Про закон не знаю, но лично я его кастрировал бы. И это не была бы химическая кастрация.

— Что, правда? Ты бы это сделал?

— Думаю, да. А еще я дал бы ему время, достаточно времени подумать о том, что я собираюсь с ним сделать.

Я коснулась пальцем уголка его искаженного злобой рта.

— А ты что думаешь? — спросил он.

— Я думаю о клетке. Я заперла бы его в стеклянную клетку и выставила бы напоказ. Пусть люди смотрят на него, пока не сдохнет.

— Стеклянный гроб, — произнес он, не поворачиваясь ко мне, и рассеянно погладил мой обнаженный затылок. — Из пуленепробиваемого стекла. Этого типа надо засунуть в такой ящик, где можно только стоять столбом — ни лечь, ни сесть, ничего.

Наша машина была единственной на всей парковке. От дыхания запотело стекло, и Одед протер его рукавом, чтобы был виден суровый, серый город внизу под нами. Думаю, что вид города поддерживал его так же, как меня, потому что, когда в следующую субботу мы вышли из дома его родителей, он предложил снова поехать на променад.