Ложь от первого лица

— Мордехай рассказал вам, что мы состоим в родстве? — спросит Рахель, просияв лицом. Но спросит не сразу: моя свекровь очень тактична, не дай бог, он сочтет ее назойливой. Сначала они изучат меню и обсудят освещение конференции в прессе. О содержании самой конференции, очевидно, говорить не станут — не стоит за едой упоминать холокост и Гитлера.

Нелюдь сидел во главе стола, справа от Рахели, неудобно скрючив ноги. Свекровь обратится к нему по-английски — чтобы подурачить ее и хозяев вечера, нелюдь скроет свое знание иврита.

— Мою невестку зовут Элинор, — уточнит она, потому что по его лицу не понять, услышал ли он ее, понял ли он ее слова. — Она дочь Шаи Готхильфа, у него был пансион, пансион Готхильфа… — ее голос постепенно упал до шепота. Она нащупает свою сумку и прижмет ее к груди. Неужели ее английский так плох? А может, она смутила его, сказав что-то неуместное? На столе будет мерцать свеча, кто-то с другого края стола похвалит израильское вино.

— Элинор, — скажет нелюдь Рахели после долгого молчания. — Я видел ее когда-то, помню ее ребенком. Элинор и Элишева. Эли и Эли. Так вы ее свекровь… — И он чокнется бокалом о ее бокал то ли в шутку, то ли всерьез: «Лехаим…», и ее веснушчатая рука нерешительно поднимет бокал.

После растерянного выражения на наивном лице свекрови мое воображение забуксовало. Может возникнуть (или не возникнуть) слишком много вопросов. После сближения бокалов пути развития событий невероятно размножились. Разнообразие поз и выражений лица нелюдя… Какой смысл думать о том, чему все равно не бывать.

Нельзя сказать, что после того, как нелюдь материализовался в пространстве и времени, я стала вести себя импульсивно. Реальность замедлилась. Я замедлилась. Я хоть и продолжала ходить по городу, но ходила медленно.

Иногда, проходя мимо витрины, я видела в ней отражение древнего китайского мандарина: изображение мудреца на рисовой бумаге, терпеливо бредущего, спрятав руки в рукава. Пятна воды на стекле бросали тени на мой лоб и под глаза, а потеки вокруг рта превращались в усы.

Иногда я оказывалась на мокрой скамейке в позе лотоса, представляя собой идеальное подобие позолоченного Будды. Но никогда не сидела долго.

Еще я помню потрескивание в ушах, как при спуске с горы, но это ощущение перепада давления меня не беспокоило. Исполненная терпения, я стояла, наблюдая, как закипает чайник, и, подобно старикам, ждала, пока не проедут все машины, прежде чем перейти на другую сторону.

И только мысль о звоне бокала о бокал продолжала звучать эхом, она ширилась во мне, как трещина в защитной оболочке.

— Ты говорил сегодня с мамой?

— Да, она всё-таки пошла к зубному врачу. Он сказал, что можно не удалять.

— Ты говорил сегодня с мамой?

— Ты имеешь в виду банкет? Я много думал об этом. По-моему, лучше всего что-то предпринимать в последнюю минуту. В последнюю минуту мне будет легче найти повод не пустить их туда.

Я понимала, что перед мужем стоит непростая задача, и не ругала его. Элинор не хочет, чтобы вы встречались с кузеном ее отца. Почему? Потому что нам известно, что он нехороший человек. Она вдруг вспомнила, что ее родители плохо о нем отзывались.

Моя известная неприязнь к родителям исключала возможность того, что мой защитник выдвинет их отношение к кому-нибудь или их мнение в качестве аргумента.

Я понимала, и не сердилась. Солнце всходит и заходит, солнечная колесница едет своим путем, и река не может отклониться от заданного русла.

— Знаешь, я подумал… Ты думала, когда-нибудь, ты готова подумать о том, чтобы… — Одед играл карандашом: сначала балансировал им на одном пальце, потом покатал по бедру. Я с интересом наблюдала. Такие движения были ему не свойственны. Он не из тех, кому нужно что-нибудь держать в руках. — Может, ты готова представить, что будет, если мы им просто расскажем. Если скажем, кто он и что он сделал.

— Твои родители уже не молоды. Не стоит причинять им боль.

— Ты же их знаешь. Они не…

— Ты заметил, — перебила я его, — что твой папа называет его моим дядей? «Дядя Элинор», «Ее дядя приедет», «Ее дядя захочет».

— Ну, это-то как раз легко исправить.

— Ты можешь, конечно, это исправить, только это ничего не изменит, — терпеливо объяснила я.

Одед постучал карандашом по колену, словно проверяя свои рефлексы, и, пока я говорила, постукивал и колол себя.

— Твой папа прекрасно знает, что он двоюродный брат моего отца, он специально выяснил у меня степень родства. И не говори, мне, что он забыл или перепутал — твой папа никогда ничего не забывает. Вспомни только, как он отреагировал тогда в Испании после того, как прочитал книгу. Вспомни, как он пришел в бешенство от самой мысли о том, что впустил в семью Гитлера. Твоему отцу скоро восемьдесят. Мы не можем причинить такое ему, и тем более маме. Есть люди, которые заслуживают того, чтобы оставаться чистыми.

— Папу иногда заносит, это правда. В последнее время в офисе… Но это не значит, что он по отношению к тебе…