Ложь романтизма и правда романа

Искусственны и скучны отнюдь не концовки романов, а домыслы критиков. До чего же нужно презирать Достоевского, чтобы усмотреть в нем цензора собственных романов! Или Сервантеса, чтобы считать, будто тот мог предать собственные идеи! Их тексты настолько прекрасны, что гипотеза самоцензуры не стоит и выеденного яйца. Именно к нам, читателям, равно как и к собравшимся вокруг него друзьям и родным, обращено торжественное завещание умирающего Дон Кихота: «В такую минуту человеку не подобает шутить со своею душою…»

Враждебность романтически настроенных критиков хорошо понятна, ведь в финале слова героев прямо противоречат их прежним идеям – которые близки самим критикам. Дон Кихот отрекается от рыцарства, Жюльен Сорель – от бунта, а Раскольников – от сверхчеловека. В каждом случае герой отвергает химеру, навеянную его гордыней, – а именно эту химеру и восхваляет романтическая трактовка. Критики не желают признать, что ошиблись: им остается лишь заявить, что концовка недостойна произведения в целом.

Сходство великих романных концовок ipso facto[93] опровергает трактовки, принижающие их значение. Это цельный феномен, и строится он по единому принципу.

Единство романных концовок заключено в отказе от метафизического желания. Умирая, герой отрекается от медиатора: «Ныне я враг Амадиса Галльского и тьмы-тьмущей его потомков… ныне я по милости божией научен горьким опытом и предаю их проклятию».

Отречься от медиатора – значит отказаться от его божественности, то есть от гордыни, и в физической немощи героя такое подавление гордыни равно и проявляется, и скрывается. Эту связь между смертью и освобождением, гильотиной и порыванием с медиатором превосходно выражает двусмысленная фраза из «Красного и черного», когда Жюльен кричит: «Какое мне дело до других? Мои отношения с другими скоро прервутся навсегда».

Отказ от божественности для героя – это еще и отказ от рабства. Все планы на жизнь переворачиваются, эффекты метафизического желания меняют знак на противоположный. Заблуждение уступает место истине, тревога – воспоминанию, возбуждение – отдыху, ненависть – любви, униженность – смирению, желание от Другого – желанию от Себя, извращенная трансцендентность – вертикальной.

На сей раз речь идет не о фальшивом, а о подлинном обращении. Триумф героя явлен в его поражении: он торжествует, потому что все его ресурсы истощены и ему теперь впервые приходится взглянуть в лицо своему отчаянию и своей смерти. Это страшно, но этот взгляд, в котором гибнет гордыня, – спасителен. Концовки романов заставляют вспомнить одну восточную притчу, где герой висит на краю обрыва; устав держаться, он разжимает пальцы и падает в пропасть. Он ожидает, что разобьется, но остается цел; груз спал с его плеч.

* * *

Все романы кончаются обращением, сомнений тут быть не может. Но нельзя ли пойти еще дальше, предположив, что смысл всех этих обращений – один и тот же? Если так все и есть, то можно выделить два основных типа обращения: когда одинокий герой воссоединяется с другими людьми и когда «стадный» герой обретает в итоге уединение. Романы Достоевского принадлежат к первому типу, Стендаля – ко второму. Раскольников отвергает уединение и идет навстречу Другим, Жюльен Сорель отвергает Других и погружается в уединение.

Противоречие кажется неразрешимым – и все же таковым не является. Если смысл обращения был раскрыт нами верно, если оно и впрямь кончает с треугольным желанием, то эффекты его неопределимы ни как абсолютное уединение, ни как возвращение к миру. Метафизическое желание порождает определенное отношение к ближнему и к себе самому; подлинное обращение порождает новое отношение равно и к ближнему, и к самому себе. Формальное противопоставление уединения и стадного духа, участия и отстраненности имеет место лишь в романтизме.

Если присмотреться к концовкам у Стендаля и Достоевского ближе, выясняется, что эти два аспекта подлинного обращения присутствуют у обоих, однако акцент делается на одном. Стендаль акцентирует субъективный аспект, Достоевский же – интерсубъективный, хотя и второй из них никуда не девается. Жюльен обретает уединение, но он не один. Его счастье с г-жой де Реналь – предельное выражение глубокой перемены в его отношениях с Другими. Когда героя в начале суда окружает толпа, он удивляется, что уже не испытывает к Другим прежней ненависти, и спрашивает себя, такие ли уж они подлецы, как ему представлялось. Лишившись желания покорять и властвовать, Жюльен прекращает и ненавидеть.

То же самое и с Раскольниковым – в финале он пребывает в уединении, но он не одинок. В руки ему попадает Евангелие; его душа обретает долгожданный покой. Уединение и близость с людьми существуют исключительно в виде функции одного к другому; разъединить их, не впадая в романтическую абстракцию, невозможно.