Ложь романтизма и правда романа

Все эти люди (…) желая показать, что им ни до кого нет дела, притворялись, будто не видят тех, кто шел рядом или навстречу, но украдкой все-таки поглядывали на них из боязни столкнуться и тем не менее натыкались и некоторое время не могли расцепиться, потому что ведь и они, в свою очередь, служили предметом тайного внимания, скрытого под наружным презреньем.

* * *

Идея двойной, или взаимной, медиации позволит нам закончить некоторые описания, наброски которых были сделаны нами в первой главе. Г-н де Реналь, как мы видели, копирует свое желание иметь гувернера с воображаемого желания Вально. Его фантазия – это плод вполне субъективной тревоги: никогда Вально не хотел сделать Жюльена гувернером своих детей. Старик Сорель с его «Мы найдем и получше» – всего только гениальный плут: никто ему никаких предложений не делал. Что г-н мэр интересуется его сынком-лоботрясом – неожиданность прежде всего для него самого.

Немногим позже, однако же, мы наблюдаем, как Вально предлагает Жюльену место. Неужели Стендаль спутал Вально, каким видел его в своих грезах г-н де Реналь, с настоящим, которому Жюльен и даром не сдался? Стендаль ничего не напутал: точно как и Сервантес, он раскрывает заразную природу метафизического желания. Если раньше Реналь имитировал желание Вально, то теперь Вально имитирует желание Реналя.

В итоге ситуация становится безвыходной. Все силы мира объединились, чтобы открыть г-ну де Реналю истину, которую г-н де Реналь до сих пор отказывался признавать. Будучи деловым человеком, он всегда подозревал о намерениях Вально в отношении Жюльена; едва ли он усомнится в них сейчас, когда его ложное подозрение подтвердилось фактами. Возникая из иллюзии, реальность придает ей некое подобие истинности. Этот процесс несколько напоминает то, как народы и политики с честнейшими глазами перекладывают друг на друга ответственность за возникающие между ними конфликты.

В ситуации двойной медиации объект преображается для обоих партнеров, в чем можно усмотреть плод какого-то причудливого негативного соработничества. Поэтому-то для буржуа и нет нужды вновь «утверждать свою значимость» – она всегда отражается в презрительных или завистливых глазах им подобных, и если добрососедское благодушие можно и не заметить, то невольное признание соперника – нет.

Какой ни была бы цена Жюльену, своими первыми успехами он обязан не ей. Коллеги по ремеслу не проявляют к нему ни настоящего интереса, ни сердечной привязанности. Оценить по заслугам ту службу, которую молодой человек мог бы им сослужить, они неспособны. Именно соперничество с ними обеспечивает Жюльену прибавки к жалованью и перспективы на будущее; именно оно раскрывает пред ним двери особняка де Ла-Моль. Пропасть между настоящим Жюльеном и тем, которого оспаривают друг у друга верьерские господа, столь же огромна, как между тазом для бритья и шлемом Мамбрина, однако природа ее – иная. Иллюзия перестает быть приятной, как у Дон Кихота, но именно это – странное дело! – и сообщает ей правдоподобие. Настоящий буржуа верит только в пошлое и неприятное, делая пошлость и отвращение критерием всякой истины. В ситуации двойной медиации мы не столько хотим чего-то, сколько боимся, что им завладеет кто-то еще. Как и все прочее в мире, который буржуа хотели бы видеть целиком «позитивным», преображение желаемого оказывается негативным.

Феномен двойной медиации позволяет нам интерпретировать крайне загадочный пассаж из второй части «Дон Кихота». Служанка герцогини Альтисидора ловко заморачивает Дон Кихота, притворившись мертвой и затем как бы воскреснув, – и вот как описывает день, проведенный ею среди теней: