Ложь романтизма и правда романа

Удерживающая сила иллюзии увеличивается по мере того, как распространяется зараза и умножается число жертв. Изначальное безумие возрастает, крепнет, расцветает и отражается в глазах всех и каждого, и каждый тянет одеяло на себя. Последствия этого настолько эффектны, что его химерическое зерно погребается навечно. Нет такой ценности, которая не была бы затянута в эту воронку. Образцы и сделанные с них кальки обновляются вокруг буржуа все быстрее, так что он живет исключительно вечным – вечно преклоняясь перед последней модой, последним кумиром или последним слоганом. Так идеи и люди, системы и формулы вхолостую следуют одни за другими по кругу. Отсюда те ветер и пух, которыми перебрасываются игроки-бесы в рассказе Альтисидоры. Как и всегда, Сервантес особенно подчеркивает литературные аспекты внушения: с каждым ударом ракетки «книги, и старые и новые, то и дело сменяют одна другую, прямо на удивление». Здесь шаг за шагом мы переходим от рыцарских романов к романам-фельетонам и современным формам коллективного внушения – все более избыточным и навязчивым… Поэтому умелая реклама убеждает нас вовсе не в превосходных свойствах продукта, а в том, что он нравится Другим. Повседневная жизнь пропитана треугольной структурой вплоть до мельчайших деталей. Так по мере схождения во ад взаимной медиации описанный Сервантесом процесс становится все более всеобъемлющим, смехотворным и катастрофическим.

* * *

Итак, мы утверждаем, что у истоков любого желания лежит зрелище другого желания, будь то реального или же иллюзорного. Из этого правила, казалось бы, есть множество исключений. Разве не внезапное безразличие Матильды воспламеняет желание Жюльена? И разве не то безразличие, которое несколько позже героически изображает Жюльен, пробуждает желание в Матильде даже лучше желания ее соперницы, г-жи де Фервак? Огромная роль безразличия в генезисе этих желаний противоречит, как кажется, положениям нашего анализа.

Перед тем как ответить на это возражение, необходимо сделать небольшое отступление. Чтобы определить сексуальное желание в качестве треугольного, присутствие соперника вовсе не обязательно, потому что под взглядом влюбленного тот, кого любят, раздваивается на объект и субъект. Это явление отмечал Сартр, и именно на нем основан анализ любви, садизма и мазохизма в «Бытии и ничто». В результате удвоения возникает треугольник, вершины которого образуют влюбленный, тот, кого любят, и его тело. Сексуальное желание, как и любое треугольное желание, всегда заразно. Говоря о заразе, мы неизбежно говорим о вторичном желании, направленном на тот же объект, что и первое. Подражать желанию любимого человека означает пожелать самое себя посредством его желания. Такую специфическую разновидность двойной медиации мы называем кокетством.

Кокетка не спешит предоставлять свою драгоценную персону, чтобы удовлетворить спровоцированное ею желание, – но драгоценна она именно потому, что его провоцирует. Предпочтение, которое она оказывает самой себе, основывается исключительно на предпочтении, которое ей оказывают Другие. Вот почему кокетка столь жадно изыскивает ему доказательства; она поддерживает и подзуживает желания своего любовника – однако не затем, чтобы ему отдаться, а чтобы половчее ему отказать.

Хотя кокетка и не симулирует безразличия к страданиям ее любовника, с обыкновенным безразличием оно не имеет ничего общего. Это не отсутствие желания, а изнанка желания, обращенного на само себя. Любовник ни в чем не ошибся. В безразличии возлюбленной ему мерещится та божественная автономия, которой сам он лишен и которую тщится завоевать. Поэтому-то кокетство и подстегивает его желание – а то, в свою очередь, подпитывает кокетство, так что весь этот порочный круг функционирует по принципу двойной медиации.

«Отчаяние» любящего и кокетство любимой растут параллельно, ибо два этих чувства являются взаимными копиями. Между партнерами циркулирует одно и то же желание, все более сильное. Если между любовниками всегда царит разногласие, то это не потому, что они слишком «разные», как утверждают здравый смысл и сентиментальные романы, а потому, что они чересчур похожи один на другого и являются копиями друг с друга. Однако чем больше они становятся схожи, тем больше мечтают чем-нибудь отличаться. Объемлющее их То же самое понимается как абсолютно Иное. Двойная медиация вводит столь же радикальное, сколь и бесплодное противостояние двух зеркально-симметричных, схожих в каждой линии и каждой точке фигур.

Как и везде, конфликт здесь порождается сближением. Речь идет о фундаментальном законе, управляющем равно и механизмом любви «от головы», и эволюцией общества. Именно эта близость – о которой никогда не знают, но всегда предчувствуют – и вызывает отчаяние любовника; он не может презирать свою возлюбленную, не презирая себя самого; он не в силах ее желать, если она сама себя не желает. И вот так он, подобно Альцесту, погружается в мизантропию…[52]