Ложь романтизма и правда романа

Садизм служит еще одним свидетельством того, насколько высок престиж медиатора, – но на сей раз человеческое лицо оказывается скрыто под маской какого-то адского божества. Безумие садиста ужасно, но смысл его – все тот же, что и у всех прежних желаний. И если садист прибегает к отчаянным мерам, то потому, что час отчаяния пробил.

Подражательную природу садизма признают и Достоевский, и Пруст. После банкета, на котором подпольный человек заискивал, унижался и был якобы мучим весьма посредственными палачами, он взаправду мучит попавшую ему в руки несчастную проститутку. Он подражает своему представлению о том, как ведет себя ватага Зверкова: он стремится к той божественности, какой его тревога наделила этих посредственных людей в прежних сценах.

Порядок сцен в «Записках из подполья» имеет большое значение. Сначала идет банкет, а сцены с проституткой – уже потом. Бытийные аспекты мазосадической структуры предшествуют сексуальным. Вместо того чтобы отдать предпочтение этим последним, как делают многие врачи и психиатры, романист делает акцент на фундаментальном индивидуальном проекте. Возникающие в связи с сексуальными мазохизмом и садизмом проблемы могут быть решены лишь при условии, что мы увидим в этих явлениях отражение жизни в целом – а всякому отражению, очевидно, предшествует отражаемое. Это сексуальный мазохизм отражает бытийный, а не наоборот. Модные же толкования, повторимся, часто переворачивают подлинный смысл и иерархию явлений. Точно так же мы ставим садизм перед мазохизмом и говорим о садомазохизме, тогда как следовало бы говорить о мазосадизме, а сексуальное систематически предпосылаем бытийному… Подобное переворачивание вещей с ног на голову стало уже настолько привычным, что им одним можно объяснить переход от подлинного – то есть метафизического – порядка к тем заблуждениям, каковыми нередко являются «психологии» и «психоанализы».

Сексуальные мазохизм и садизм суть подражания второго порядка: это подражание тому подражанию, в какое жизнь субъекта уже превратилась в свете метафизического желания. Пруст, подобно Достоевскому, прекрасно знал, что садизм является копией – комедией, которую мы с магической целью страстно разыгрываем перед самими собой. М-ль Вентейль заставляет себя подражать «порочным людям»: ее хула на отцовскую память – всего лишь мимикрия, одновременно преувеличенная и наивная:

Садистка, подобная м-ль Вентейль, является актрисой зла, каковою не могла бы быть особа насквозь порочная, ибо зло не является чем-то внешним по отношению к этой последней, оно кажется ей вполне естественным и даже в некотором роде неотделимо от нее… [актрисы зла] стараются при этом надеть на себя… личину порока, чтобы испытать на мгновение иллюзию освобождения от контроля своей нежной и совестливой натуры, иллюзию бегства в бесчеловечный мир наслаждения.

Хотя бы и упражняясь во зле, садист не прекращает отождествлять себя с жертвой – с гонимой невинностью. Он воплощает собою Добро, а его медиатор – Зло. Романтическое манихейское разделение между Мной и Другими никуда не девается, продолжая играть в садомазохизме определяющую роль.

В глубине души мазохиста тошнит от Добра, на которое он якобы обречен. Он восхищается Злом, ибо Зло и есть медиатор. Эта истина весьма четко заявлена у Пруста. В лицее Жан Сантей тянется к брутальным парням, которые держат его за мальчика для битья. В «Поисках утраченного времени» рассказчик говорит о желаемом, что это «ирреальная, дьявольская объективация темперамента, противоположного моему, объективация полуварварской жестокой жизнеспособности, которой совершенно была лишена моя слабость, моя повышенная, болезненная чувствительность». Большую часть времени субъект свою страсть ко Злу игнорирует. Истина доходит до него только проблесками – в сексуальной жизни и некоторых других периферийных сферах. Чувствительный Сен-Лу жесток только в своих отношениях с домашними. Ясная область сознания всецело занята защитой Добра. Усиление желания в этом плане зачастую выражается в обострении «морального чувства» – тогда человека охватывает филантропическая лихорадка и он записывается в доблестную армию Добра.

Мазохист отождествляет себя со всеми «униженными и оскорбленными» – всеми теми реальными и вымышленными жертвами несчастья, которые смутно напоминают ему о собственной его судьбе. И все же душа его устремлена к Духу Зла. Он не столь рьяно обличал бы порочных людей, если бы не хотел доказать их порок и свою добродетель; он хочет покрыть их позором, заставляя смотреть на жертв их бесчестия.