Ложные надежды

— Нет, — она качает головой и берёт небольшую паузу, раздумывая. — Оставаться преданным спустя столько лет.

Мой смешок теряется в писке дверного звонка, и приходится всё же выпустить Машу из своих рук. Но до входа в спальню провожаю её жадным взглядом, проходящимся по спине, наполовину прикрытой влажными волосами, и по голым ягодицам с несколькими серовато-синими отпечатками моих пальцев.

Загруженность Глеба замечаю ещё до того, как он переступает порог моей квартиры. В сумраке коридора вижу только сведённые к переносице брови и плотно сжатые губы, но уже на балконе, куда мы первым делом идём курить и дожидаться появления Маши, обращаю внимание на вчерашнюю щетину, идущую вразрез с его всегда идеально собранным образом.

Первый и последний раз я видел его небритым только в больнице, после завала, что заставляет нервничать ещё сильнее, и затягиваться сигаретой с такой силой, что лёгкие вот-вот лопнут.

— Малой всю ночь орал, а днём я подменял Люсю, так что… вот, — кривится он, заметив мой изучающе-насторожённый взгляд. Оглядывается, чтобы убедиться что кухня до сих пор пуста, и интересуется насмешливо: — Что за срочность, Кир? Думал, у тебя нет нужды помечать свою территорию.

— Притормози с такими выражениями, — цежу злобно и усилием воли разжимаю вмиг заледеневшие и сжавшиеся в кулак пальцы. Вроде знаю, что в словах Глеба не кроется никакой издёвки или пренебрежения, но всё равно бесит, и хочется долбить кулаком по стене, пока костяшки не сотрутся в мясо.

Для меня это не территория. Целая огромная вселенная, без которой жизни своей уже не представляю.

— Просто удивлён, как быстро мы меняем свои же решения, — пожимает плечами он, пропуская мою внезапную вспышку гнева как что-то обычное и само собой разумеющееся.

— Мы? Чёрт, Глеб, ты и меня считаешь своим сыночком? — смеюсь искренне, моментально приходя в норму и заметно расслабляясь, пока Измайлов закатывает глаза и только делает неопределённый жест рукой в мою строну.

— Да, мой капризный, невыносимый и очень проблемный Кирюша. Теряюсь в догадках, чего ж от тебя ждать дальше.

— Стали известны новые обстоятельства.

— Я что-то упустил? — хмурится он, наблюдая за тем, как я достаю из пачки вторую сигарету, ещё сжимая губами первую. Отрицательно качаю головой, разворачиваюсь вполоборота к стеклянной двери, чтобы заметить, когда Маша покажется на кухне: ни к чему ей слышать даже обрывки нашего разговора.

— Нет, ты… не парься. Ты бы не смог такое раскопать, — усмехаюсь уголками губ, а у самого огромные вилы в груди проворачиваются и перед глазами так и стоит вид укутанного в плед и слегка подрагивающего маленького тельца, вжавшегося в сидение. Голос ровный, спокойный, размеренный. Безжизненный лёд, что в сотни раз хуже самой буйной истерики.

— Пугаем или наказываем? — уточняет Глеб, наверняка уже сделавший свои собственные выводы исходя из моего состояния и собственных воспоминаний о случившемся с Дианой.

— Наказываем. По полной.

Кажется, он хочет ещё что-то сказать, но уже не успевает, заметив тень, быстро мелькнувшую в коридоре и воровато юркнувшую в кухню. Кто бы сомневался, что она попробует услышать что-нибудь, совсем не предназначенное для её любопытства.

Мы рассаживаемся за столом и старательно изображаем из себя людей, собравшихся исключительно для непринуждённой приятельской беседы. Глеб вальяжно разваливается на стуле с довольной улыбкой на лице, Маша с самым отстранённым видом пьёт кофе нарочито небольшими глотками, хотя он наверняка успел остыть, и только я морщусь от горечи, оставленной сигаретами и ворохом неприятностей, и тру пальцами переносицу.

Кто бы только знал, как я катастрофически, бесконечно устал ворочаться в этом дерьме.

— Вообще-то я, Маша, по твою душу, — наигранно бодро начинает разговор Измайлов, и мне стоит больших усилий изобразить равнодушие, когда её настороженный взгляд тут же обращается в мою сторону.

Увы, я в курсе того, о чём будет спрашивать Глеб. И не нужно быть особенно прозорливым, чтобы догадаться, что ей не понравятся наши попытки тщательно покопаться в грязном белье её сестры.

— Мне нужна информация. Имена, фамилии. Любые значимые события, о которых когда-либо упоминала Ксюша. Особенно в последний год перед своей смертью.

— Я ничего не знаю, — ожидаемо говорит она, передёргивая плечами, словно хочет скинуть с себя удушающие заботой прикосновения сестры.

Ксюша её любила. Извращённой, собственнической, болезненной любовью. Готова была на всё, лишь бы защитить её от ошибок. Например, сломать ей жизнь.

— О чём-то же вы разговаривали, когда она звонила тебе. У меня ведь есть список звонков, Маша. Двадцать минут, полчаса… Если она ничего не рассказывала, значит, всё это время говорила ты? — на голос Глеба вот-вот слетится стая ос, настолько сладко он звучит. Только Маша смотрит на него прямо, откровенно-вызывающе, подтверждая мои предположения о том, что делиться с нами подробностями своего общения с сестрой она совсем не намерена.

Пока я раздумываю, как можно убедить её прервать обет молчания, необходимость в этом внезапно отпадает сама собой.