Ложные надежды

В повисшем молчании он успевает заглянуть в её округлившиеся от понимания истины, с сильно расширившимися зрачками карие глаза. И уже придумывает, как исправить собственную оплошность, но оказывается слишком поздно: Ксюша подскакивает и стремглав бросается на выход.

— Стой! Ты неправильно поняла, — кричит ей с досады, ведь уговор был на то, что с людьми она поедет сама, по своей воле. Приходится бежать вслед за ней, но схватить её за руку и остановить получается только в общем холле.

— Отпусти меня, пожалуйста, Андрей! Я люблю тебя, я ничего им не расскажу, только отпусти меня! — истерично бормочет она, упираясь одной рукой ему в грудь, а вторую упрямо пытаясь выдернуть из его цепких и сильных пальцев. — Умоляю, не нужно…

— Тебе просто помогут сбежать, угомонись!

— Не надо, умоляю, я не расскажу…

— Ксюша, заткнись! — злобно шипит он, желая влепить ей хорошую оплеуху, чтобы заставить прекратить столь раздражающую, отвратительную, омерзительную истерику. Только в одной руке так и остался зажат нож, а другой приходится держать эту суку, чтобы она не сбежала.

— Андрей, пожалуйста. Я люблю тебя, — шепчет она и заглядывает ему в глаза со щенячьей преданностью, вызывая еле терпимую брезгливость. — Я просто хочу домой…

Его передёргивает от отвращения, от злости, от презрения настолько всеобъемлющего, что оно приносит ему настоящую физическую боль. Она раздражает, раздражает, раздражает его самим фактом своего существования.

— Да завали ты ебало! — рычит глухо и, не раздумывая, с размаху вонзает нож ей в грудь. Разжимает пальцы, позволяя её телу тотчас же упасть на пол с глухим звуком. Продолжает смотреть прямо в глаза, так и оставшиеся широко распахнутыми от изумления, но мгновенно остекленевшие, будто затянувшиеся белёсой плёнкой.

И, наконец-то, не плачущие.

Он стоит так несколько минут, кривится от досады, разглядывая валяюшийся под ногами труп, пока из лифта не выходят те люди, вместо которых пришлось работать ему самому.

— Что нам с ней делать? — спрашивает один из мужчин с недовольством, возвращая его из собственных мыслей.

— Она хотела домой. Вот и отправьте её домой.

…

— Ибрагим тебя предал, — не дожидаясь ответа, продолжает Кирилл, на что он лишь начинает громко смеяться.

— Не говори чушь. Я доверил бы ему даже свою жизнь.

— Полицейские машины уже дежурят у терминала А аэропорта Шереметьево, дожидаясь там твоего появления.

— Блять! — орёт протяжно, колотит руками по рулю, закусывает собственное запястье в приступе паники, от которой у него неожиданно начинают слезиться глаза.

Как они все могли? Как могли просто взять и предать его? Продать за деньги, сдать из-за какого страха? Поступить с ним так именно в тот момент, когда ему настолько жизненно необходима была помощь?

Мрази, какие же все люди дикие мрази.

— Где ты сейчас? — спрашивает Кирилл с тяжёлым вздохом, и если бы не это внезапное вступление, он бы непременно скинул звонок, абсолютно не желая разговаривать с собственным сыном.

— Подъезжаю к МКАД.

— Сворачивай туда. Все будут ждать тебя на севере, так что ты можешь выиграть время, поехав на юг.

— Куда именно? Что я там буду делать?

— На Киевку. Там дача у Глеба, в гараже есть запасная машина, пересядешь на неё, чтобы им тяжелее было тебя найти.

— А она быстрая? Машина?

— Быстрая, — хмыкает Кирилл как-то странно, но не успевает он только подумать об этом, как тот снова начинает говорить: — Сколько ещё осталось? Съехал?

— Да.

— Молодец, теперь поторопись, потому что они догонят тебя очень быстро.

— Ты должен будешь связаться с моими друзьями, чтобы они помогли мне и разобрались с тем, что здесь сегодня устроили, слышишь? Раков Евгений Петрович, Дукаев Ринат Ахметович, Мироненко Антон Сергеевич. Запомнил? Кирилл?

— Они все арестованы. Ты последний.

— Что? Как? — его голос начинает дрожать и срываться, горло пересыхает от волнения, и тошнота, мучительная тошнота ощущается горечью на корне языка. — Когда их успели…

По телу пробегает судорога, кожа леденеет и покрывается влажной испариной, тонкие волоски встают дыбом, когда звук вертолёта появляется вдали и стремительно приближается к нему.

— Вертолёт! Кирилл, за мной летит вертолёт! — шепчет он хныкая и всхлипывая, ничего не видящим взглядом смотрит на дорогу перед собой, которая постепенно начинает размываться от бегущих слёз. И он плачет, плачет навзрыд, совершенно позабыв о том, что всё происходящее в машине будет слышно тому, кого он так презирал и с кем вынужден делить момент самой унизительной слабости и полного отчаяния.

— Жаль, я не смог сделать для тебя столько же, сколько ты за свою жизнь сделал для меня, пап, — произносит Кирилл медленно и холодно, бесцеремонно вторгаясь своим раздражающим голосом в его рыдания.

— Не смей называть меня так!

— Для будущего покойника ты слишком привередлив, — от слов Кирилла его прошибает током, и взгляд испуганно мечется по зеркалам заднего вида, улавливая красно-синие отблески вдалеке.