Ложные надежды

Это ощущение удушья не проходит все крайне дерьмовые десять дней с ночи убийства отца. Мне не жаль его. Я не чувствую никакого раскаяния, не чувствую вины, и уж тем более не чувствую грусти о том, что самолично отправил в могилу последнего родного мне человека.

«Сделай вид, что совсем юная девочка, которая безумно хочет почувствовать внутри себя член и одновременно очень этого боится».

Каждый раз, когда мне казалось, что ненавидеть своего отца ещё больше просто невозможно, он с лёгкостью подбрасывал основания увязнуть ещё глубже в ярости и презрении. И сейчас, после его смерти, я ощущал к нему ненависть даже более сильную, чем при жизни. Потому что вынудил меня стать убийцей.

Стать его убийцей.

Двенадцать лет притворства. Скромных улыбок, покорности на грани обожания, молчаливого согласия со всем, что он вытворял. Игры в преданного, простодушного и, главное, глупого сына, готового заглядывать в рот внезапно обретённому папочке и бесконечно благодарить его за подаренные блага жизни.

Двенадцать лет хладнокровного вынашивания своих планов. Череды идей о том, как осуществить задуманное, которые приходилось отметать одну за другой, не желая уступать ни в чём. Мне нужны были его фамилия, влияние, компания и его труп. И ни от чего из этого я не готов был отказаться.

Пока в моей жизни вновь не появилась Маша. И если бы только он не попытался отобрать у меня и её тоже, наверняка был бы сейчас жив.

Сумрак за окном медленно рассеивается, выцветает. Ещё недавно иссиня-чёрное небо становится тускло-серым, безликим, — ещё полчаса, и начнёт стремительно набирать в себя лазурную краску летнего утра. А через час Москва начнёт оживать, просыпаться, отряхиваться, и играющая хрупкими гранями ночная тишина разлетится вдребезги с первым скрипом колёс, автомобильным гудком или оживлёнными голосами спешащих по своим делам людей.

Несколько глотков крепкого чёрного кофе бодрят несмотря на то, что остыть он успел ещё на исходе прошлого дня. Бреду по закоулкам пустого офиса, вслушиваясь в тихое и ровное гудение десятков компьютеров разом, цепляюсь за звуки своих шагов, которые скрадывает расстеленное на полу ковровое покрытие. Стоит лишь задуматься, забыться, перестать слушать хоть что-нибудь, как ушные перепонки снова напрягутся, стараясь справиться с расходящейся от фантомного крика вибрацией.

Теперь нас будут будить не только твои кошмарные сны, Ма-шень-ка.

Добравшись до кухни, мою за собой кружку и убираю в общий шкафчик. Только воду не выключаю, выкручиваю холодный кран на максимум и подставляю под ледяную струю ладони, стараясь избавиться от дрожи в них.

Не выходит. Дрожат не руки, нет. Всё внутри меня заходится, клокочет и трясётся от страха, от волнения, от предвкушения. От смелости собственных планов и трусости перед необходимостью снова сделать шаг в неизвестность.

У меня просчитано всё по минутам. Сейчас — время поехать домой, принять душ и переодеться. Выпить ещё порцию кофе, собрать в кулак свою решимость и только потом выдвигаться в сторону северной столицы, прихватив с собой какой-нибудь роскошный букет цветов, хотя и все цветы мира разом не смогут стать достаточным извинением за нашу разлуку.

Только спускаясь на парковку, я замираю напротив машины в растерянности, совершенно не понимая, чем руководствовался в её выборе. Не помню, почему приехал вчера в офис именно на Кайене, простаивавшем в гараже все два года с нашей первой и последней поездки на нём вместе с Машей.

Брось, Кирилл, ты ведь и сам знаешь, зачем это сделал.

Тело опережает разум. Не ждёт раскручивания логических цепочек и причинно-следственных связей, более сложных, чем ДНК; не собирается подчиняться выверенным мной планам; не руководствуется придуманными извне нормами и соображениями о том, как «надо». Тело делает, что хочется.

И вместо привычного годами направления в сторону дома, я без лишних раздумий, колебаний, сожалений сразу же выезжаю на Ленинградский проспект и прокладываю в навигаторе дорогу до Питера.

Рвусь к ней так же безумно, нетерпеливо, как прежде. Дышу глубоко, размеренно: вдыхаю носом, выдыхаю ртом. Повторяю себе, что надо бы успокоиться. Приоткрываю окно и запускаю внутрь прохладный утренний воздух.

А сердце всё равно колотится быстро, сильно, на износ. И пропускает несколько ударов, когда машина пересекает МКАД и на одном из дорожных указателей впервые появляется надпись «Санкт-Петербург».

Первые несколько месяцев после того, как Машу пришлось отдать под покровительство Валайтиса, пролетели для меня как один затянувшийся, бесконечный день. Неподъёмно тяжёлый, прибивший меня к земле и переломавший хребет. Я двигался по инерции. Жил по привычке. Находил утешение и смысл только в той ярости, что росла внутри и заполняла собой всё моё тело без остатка.