Ложные надежды

Мне приходилось смотреть на отца и сдерживать порыв придушить его собственными руками, не дожидаясь отмашки от Валайтиса, не теряя времени на выстраивание максимально выгодной для всех сторон схемы по его устранению. За то, что убил моего друга. За то, что отобрал у меня выстраданное, выжданное счастье, заставив отказаться от любимой женщины.

А потом случился Всероссийский конгресс по информационным технологиям, который проходил в Санкт-Петербурге. И, не желая утруждаться необходимостью экстренно вникать во все последние разработки нашей компании, отец по обыкновению отправил выступать туда именно меня.

На тот момент мы не виделись с Машей больше трёх месяцев. А выступления, деловые встречи и переговоры как назло тянулись до позднего вечера, начавшись в конференц-зале и, как-то быстро проскочив стол переговоров, заканчивались уже традиционной попойкой в ресторане, откуда я, не выдержав, просто сбежал.

Валайтис выделил ей квартиру в самом центре города. Кажется, мне не нужно было даже смотреть в навигатор, потому что ноги сами несли меня в нужном направлении, полагаясь на инстинкты: вниз по Невскому, потом по набережной канала Грибоедова, в один из узких дворов-колодцев, хлюпая по глубоким лужам и не обращая внимание на то, что одежда промокла насквозь под дождём. По лестнице со скрипучими перилами и опасно-покатыми ступенями, пальцем до упора в чёрный пластиковый квадрат звонка и не дышать, пока щёлкает замок и распахивается дверь.

Я смотрел в её глаза. Прекрасные, бездонные, потемневшие до десятибалльного шторма. И наступал без промедления, шаг за шагом к ней навстречу, отрезал пути отступления громким хлопком двери, загонял нас обоих в тупик — её спиной к стене, себя — в губительную близость к вожделенному телу.

— Ненавижу тебя… ненавижу, ненавижу… ненавижуненавижу, — шептала она хрипло, сдавленно, выпаливала скороговоркой между безумными и жадными поцелуями, до боли продирала пальцами мои спутавшиеся мокрые волосы, упиралась ладонями мне в грудь и отталкивала, грубо отталкивала от себя. А возникавшее между нами расстояние сокращала немедленно: всхлипывала, хваталась пальцами за лацканы пиджака и тянула меня обратно, вплотную к себе, соединяла наши тела болезненными, резкими ударами.

— Машенька, Маша, моя, — твердил ей в унисон, сжимал руками плечи, обхватывал ладонями талию, гладил шею, беспорядочно шарил пальцами по телу, боясь выпустить её хоть на мгновение. — Моя, моя, моя.

Промочил её насквозь, вжимаясь безумно и совсем не замечая, как с меня стекала ледяная вода. А она впитывала в себя принесённый мной дождь, покрывалась мурашками, дрожала и вздрагивала, когда капли с моих волос мокрыми дорожками бежали по её шее, расходились по спине и груди. Но не отстранялась. Опрометчиво стягивала с себя тонкую преграду домашней одежды, прислонялась ко мне голой кожей, царапалась и кусалась.

Мы добрались только до обеденного стола, сопровождавшего противными скрипами каждый мой быстрый, яростный толчок внутрь неё. И под ослепляюще-ярким светом люстры, висевшей прямо над нами, переливалась яркими бликами дождевая влага, покрывавшая её светлую кожу, от которой я никак не мог оторвать взгляд.

Любовался ею. Слизывал мелкие капли с часто вздымающейся груди, пробовал на вкус её пухлые, терзаемые собственными зубами губы, ощущая завораживающую кофейную горечь. Обхватывал ладонью тонкую шею, водил большим пальцем по скуле, собирал в кулак разметавшиеся по деревянной поверхности волосы.

Трахал её так, что у самого в глазах темнело. Сильнее, быстрее, отчаяннее, чем в самый первый раз. Словно за те три месяца изголодался по ней даже больше, чем за прежние десять лет.

Это оказалось просто невыносимым — узнать, как выгибается, дрожит и стонет она от оргазма, а потом довольствоваться лишь воспоминаниями об этом.

Это оказалось так больно — чувствовать её сбившееся дыхание на своём плече, лёгкие и невесомые касания пальцев на лице и шее, слышать собственное имя, произнесённое на выдохе с тоской, с надеждой, с отчаянием, и при этом знать, что через несколько часов мне нужно будет собраться и снова уйти.

Если она и была проклята, то я — вместе с ней.

— Здесь всегда дождь, — с вымученной улыбкой заметила Маша, соскользнув со стола и принявшись судорожно собирать разбросанные нами вещи. Только я перехватил её руки, скинул мокрые тряпки обратно на пол и стиснул в крепких объятиях уже начавшее трястись от слёз тело.

Она изменилась. Надломилась, раскрылась. Стала откровеннее, чем раньше, а вместе с тем и намного уязвимее.

— Я люблю тебя, люблю, — говорил ей до самого рассвета, лелея каждую подаренную нам судьбой секунду, когда можно было просто держать её у себя на коленях, гладить, целовать. Не отпускать от себя хотя бы одну эту ночь, потому что новый день требовал от меня вынуть сердце и вернуться к осточертевшей мне роли Кирилла Войцеховского.

Мы прощались почти молча. Тяжело. Словно медленно растягивали ту незримую нить, что будет путаться и скручиваться узлами, но оборвётся только со смертью одного из нас, и никак иначе.