Ложные надежды

— Камеры, — шепчет он сдавленно, горячими губами касается уха, дыханием выжигает тонкую и нежную кожу дотла, носом зарывается в мои волосы и заполняет собой всё моё пространство, мои мысли, мою жизнь. Я ощущаю его прикосновения каждой клеточкой плавящегося в огне тела, смотрю напряжённо на волнистые пряди каштановых волос, на воротник чёрной рубашки, оттеняющей загорелую шею с пульсирующей на ней веной, полной грудью вдыхаю запах свежести и прохлады хвойного леса, горько-согревающий кедровый аромат, отбрасывающий меня в хитросплетения собственных снов.

Нет, нет, нет. Этого не может быть. Не может!

Я выдыхаю резко и испуганно, облизываю губы и клянусь себе, что не хочу сейчас ничего чувствовать. А сама хочу, хочу, больше всего хочу ощутить привкус вишни, глотнуть терпкого коньяка с самого кончика влажного языка, скривиться от горечи, с которой просыпаюсь из раза в раз.

Его ладонь тем временем проводит по спине, спускается на бедро и быстро опускает в карман моей юбки небольшой твёрдый предмет. Новая флешка?

Он отступает на расстояние, достаточное лишь для нормального вдоха, упирается руками в стену по обе стороны от меня и я дёргаюсь совсем как глупая птичка, готовая разбиться насмерть о золотые прутья подаренной ей клетки. Делаю рывок вперёд, вжимаюсь в него всем телом и тут же пытаюсь отпрянуть, больно ударяясь спиной. Хочу поднять руки, упереться ему в грудь и оттолкнуть от себя, оттолкнуть как можно сильнее и больнее, навсегда прогнать его вон, но пальцы путаются, плутают, в отчаянии хватаются за его предплечья, комкая шелковистую на ощупь ткань рубашки.

И я просто висну на нём, отчётливо понимая, что лишь один шаг назад — и моё тело просто стечёт вниз вязким сгустком сварившейся крови. Я вскипаю, взрываюсь, горю изнутри, не решаясь поднять взгляд и увидеть едкую ухмылку на тонких губах.

Последнее, на что хватает сил — отвернуться, когда Зайцев снова наклоняется ко мне и ломает к чертям всю ничтожную дистанцию, позволявшую хвататься за ложные надежды о том, что мне удастся выйти из этого боя живой.

— Если я дам сигнал тревоги, ты немедленно бежишь, — хрипло, остро, до мурашек пробирает голос, вонзается прямиком в давно замороженное сердце, трескающееся и готовое вот-вот разлететься осколками. Сжигает, топит в океане растаявшего льда, утаскивает на самый край обрыва, с которого проще прыгнуть и разбиться, чем перетерпеть. — Первый уровень, машина сразу напротив лифта. Уезжаешь как можно дальше. И возьми с собой телефон.

Мне слишком тесно, чтобы попробовать вырваться. Слишком тесно под собственной пылающей кожей, чтобы отвечать за свои поступки. Слишком тесно сдавливает невидимой рукой шею, чтобы снова пошевелиться, рыкнуть, оттолкнуть его от себя. Или себя от него.

Лбом почти касаюсь его плеча. Щекой почти трусь о приятно прохладную ткань его рубашки. Затылком почти ощущаю лёгкое успокаивающее поглаживание его ладони. На виске почти чувствую его мимолётный поцелуй.

Дрожу. Задыхаюсь. Боюсь.

Господи, как же сильно я боюсь.

Прикрываю глаза всего на мгновение, позволяя себе побыть той слабой и испуганной девочкой, не понимавшей, что можно сделать с чувствами, от которых безжалостно раздирает на куски. А потом резко распахиваю их и вспоминаю, что выход как всегда логичен и прост: запретить себе чувствовать.

Вырваться от Кирилла оказывается удивительно легко. Одно решительное и быстрое действие, от которого перед глазами мерцают тёмные точки и приходится опереться ладонью о стену, чтобы не упасть, и я уже на свободе. Замираю в паре шагов от него, смотрю с искренней ненавистью и презрением, передёргиваю плечами и разглаживаю юбку, невзначай проверяя, надёжно ли лежит в кармане оставленный им предмет.

— Держите себя в руках, — выплёвываю из себя нарочито громко, а голос севший и обиженно дрожит. Напоследок позволяю себе один раз взглянуть ему в лицо, но на нём — ни единой эмоции, холодная равнодушная маска, лишённая даже ожидаемой мной самодовольной усмешки.

Это мне, мне нужно было держать себя в руках! Орать, драться и кусаться, как в те тревожные вечера, когда Паша приползал в снимаемую нами квартиру к полуночи, еле держался на ногах и дышал на меня перегаром, но всё равно лез обниматься и выплёскивал свою злобу, снова и снова повторяя, какая я чёрствая и фригидная сука.

Я привыкла быть чёрствой и фригидной сукой. А вот справляться со страхом и накатывающими слезами, прижимаясь к мужскому плечу — не привыкла. И теперь понимаю, что категорически не стоило даже пробовать.

В туалете яростно умываюсь, размазываю потёкшую тушь по щекам и сама не знаю зачем тру бумажными салфетками губы, пока их не начинает печь от боли. Если бы у меня оставалось чуть больше времени, я бы обтёрла себя целиком, попыталась смыть этот чёртов хвойный запах, россыпью маленьких глубоких рубцов проступивший на коже.