Ложный король

– Может быть, эфедра? У меня есть пучок на случай, если приступ вашей болезни застигнет вас в моём кабинете.

– У меня есть идея получше.

Дитя стремительно подошло к окну, распахнуло створки и, спугнув пару жемчужных скворцов, вышвырнуло герань во внутренний двор.

– Так-то лучше, – довольное безжалостной расправой, их высочество вернулось на место. Прелат улыбнулся, придав своей мине выражение лица человека, который стал свидетелем того, как сбылось то, что он предвидел.

С улицы потянуло долгожданной свежестью.

– Слава Малам, – откашлявшись, торжественно произнесло их высочество и собрало пальцы в богомерзком знаке «Оввул», которым сторонники запретного культа отдавали дань преклонения Великой Блуднице. Жжение в груди и горле стало чуть терпимее.

Круглые рыбьи глаза Буккапекки стали ещё более круглыми и даже увеличились в размере, будто кто-то схватил его за гульфик.

– Снова ваша эксцентрика? – догадался священник. – Сначала Гарпия, теперь это. Ни на секунду не поверю, что вы это всерьёз.

Дитя заметило, что хотя прелат всё время держал в руках вино, но ни разу не отпил.

– Ну и зря. Я серьёзно возношу ей хвалы. Правда, меня ещё не посвятили в культ, но с тем Богом, перед которым меня заставляли стоять на коленках, посвящая Свету, уж лучше я обращусь ко Тьме и подожду Несселис. По крайней мере сторонники Малам в своих намерениях честнее, а после праздника самой длинной ночи меня переведут сразу на третий уровень. Больше сумма подношений, сами понимаете.

– А вы очень остры на язык. И ваши высказывания с каждым годом становятся всё более вызывающими.

– Благодарю.

– Это не комплимент, а констатация того печального факта, что гордыня – ваш порок.

– Вы зрите в корень, святой отец. Нет в мире такой щели, где кто-то бы смог спрятаться от вашей проницательности. Гордыня и гнев – мои пороки, да. Зато леность, чревоугодие, жадность и зависть мне абсолютно чужды. Что там ещё было?

– Похоть.

– Точно. Всё время забываю. Хорошо, что в моём окружении есть человек, который всегда помнит о её существовании.

Лицо священника осклабилось, как у шакала.

– Знаете, а я всё ещё помню те времена, когда вы учились на первом курсе Конвилактории. Милый скромный златокудрый ребёнок с открытым доверчивым лицом. Вы были очень красивы. Даже в церкви на уроках хорового пения становилось светлее, а сердца иегумений наполняла радость, когда вы появлялись на пороге, теперь же даже свечи в канделябрах тухнут, стоит вам переступить порог. Жаль, что вы очень быстро повзрослели. Даже слишком быстро, и не в самом лучшем смысле.

Пылкий восторг от собственного злого остроумия сменился жаром раздражения.

– Что вам надо, Симоне? – Дитя поставило кубок на стол с такой силой, что им можно было бы вбить гвоздь. – Вы позвали меня сюда вспомнить моё детство? А вот мне не хочется его вспоминать.

– Я всего лишь хотел сказать, что принц Дункан очень напоминает мне вас в его возрасте.

– Оставьте. Брата. В покое. – Дитя выделило каждое слово с нескрываемой угрозой и хотело добавить ещё пару колких фраз, как новая волна резкого лающего кашля оборвала его намерения на полуслове.

– Ещё вина, быть может?

Дитя осушило второй кубок. Легче стало, но совсем ненадолго. По коже вдруг прокатилось странное ощущение, незнакомое, лишь отдалённо напоминающее ватную мягкость опьянения. Стало жарко, тугой железный воротник будто впился в кожу шеи. Лицо вспыхнуло румянцем.

Дитя схватило лежащие на столе с краю бумаги и начало овевать себя, как веером.

– Здесь немного жарко, верно, – согласился Симоне и распахнул оставшиеся окна настежь. – Вы покраснели. Сейчас всё пройдёт. Так вот, принц Дункан очень милый мальчик. Сообразительный и любознательный, совсем, как вы когда-то.

Дитя молча отбросило бумаги и закинуло голову. Дыхание его стало тяжелее, воздух с сиплым свистом покидал лёгкие. Грудь наполнилась ощущением, как будто внутри лопнул и разлился какой-то сосуд. Сердце застучало барабаном.

– Мне тоже сегодня нездоровится с самого утра, – посетовал отец Симоне, сняв с шеи колоратку и ослабив воротник. – Алмекий сказал, что это какие-то бури магнитов в атмосфере, как он выразился. Алхимическая чушь. Скажи он такое перед кардиналом, его бы в тот же день сожгли, как Гезу. Но посидите, вижу, вам подурнело. Я никуда не спешу.

Накатило одуряющая слабость. Дитя скрючилось, почти зажав голову коленями, сжало и замассировало виски, как учила мать, когда той становилось дурно, задышало на счёт «три». Воды бы, обычной воды.

Пытаясь справиться с внезапным недомоганием, их высочество не заметило, как отец Симоне невесомой бабочкой обогнул стол и встал позади. Буккапекки смердел противно-сладкой, даже близкой к гнили вонью лежалых апельсинов.

Старый детский страх, когда-то тщательно затравленный, стёртый из сознания, вдруг поднял рогатую голову и сверкнул красными глазами. Незримая холёная рука в золотых перстнях неподобающе ласково тронула золотой локон.

Дитя вздрогнуло, выгнулось в попытке вырваться на волю. Внутри всё сжалось, оцепенело от гадливости.

– Чего вы лезете в моё личное пространство? Уберите руку.