Ложный король

Леди Алого утёса сошла со ступенек кареты у ворот замка, когда небо у горизонта уже подёрнули первые сумерки. Её тошнило, жутко болела голова.

«Наверняка от того пойла странного коричневого цвета. Странный вкус, странный запах. Неужели не могла дать мне вина? Можно подумать, ей на это не хватает денег!»

На пороге её встретил камергер и проводил в общую залу, где уже был разведён камин. Роланда там не было.

– Он у себя, – ответил Эрдор, почёсывая за холкой одну из своих гончих, преданно глядевшую на хозяина, вывалив наружу длинный язык.

– До сих пор?

Муж сидел в дальнем углу с толстой книгой на коленях. Потрёпанной, в закладках. Графиня сразу узнала в ней отчёты о торговых сделках. Рядом на столике возле стопки писем и прочих бумаг лежали очки в золотой оправе. Эрдор выглядел плохо – предательство короля Осе и унижение при дворе сыграли свою мерзкую службу. Если графиня Алого утёса ещё держалась, пусть и из последних сил, то граф заметно осунулся и выглядел насквозь больным человеком. Вся его одежда, рассчитанная на его достаточно тучную до последнего времени комплекцию, стала ему велика, синяки под глазами закрывали только белила и кантамбрийская пудра, в волосах появились жёсткие седые клочья. Граф теперь редко дышал без одышки, а передвигался и вовсе, только прибегая к помощи слуг. Анна-Марин не могла без слёз смотреть на то, как её красавец муж в считанные недели превратился в больного старика, а сын – в тень, которая бродила по замку только в темноте, не желая встречаться с людьми.

– Затворничествует, – вздохнул Эрдор.

– Как ты? – Анна-Марин взяла мужа за руку, поцеловала и села рядом с его коленом на одну из подушек, что лежала на полу.

– Уже лучше, – Эрдор, кряхтя, поцеловал пальцы жены и сжал их. Улыбнулся, но улыбка получилась вымученная. – Сердце колет сегодня с утра, но лекарь дал мне какую-то настойку, мне уже легче.

– Зачем ты спустился? – пожурила графиня мужа. – Даже Фермин в письме советовал тебе оставаться в покоях, пока твоё сердце не окрепнет. Если уже лекарь из Кантамбрии тебе об этом говорит, надо бы слушать. Теперь тебе придётся снова подниматься по лестнице все тридцать ступенек. Это сейчас для тебя очень большая нагрузка.

– А мне осточертело просиживать штаны в четырёх стенах, будто я арестованный, – буркнул Эрдор. – Пока тебя не было, ходил в верхний сад, глядел, как готовят шатры к ярмарке, давал распоряжения. В саду, знаешь, и думается лучше, чем на балконе и тем более в спальне. Сегодня ещё двоих слуг прогнал, представляешь?

– Почему?

– Перешёптывались о Роланде. Обсуждали его шрам. Я их и прогнал. Пусть судачат и языками чешут и дальше, если им так уж угодно, но только не здесь. Не в этих стенах. Приказал бы им напоследок по десять ударов плёткой дать, но сердце прихватило. Боги с ними. Пусть. Ох, я чувствую себя стариком. Немощной клячей.

– Эрдор, милый, но это не так.

– А по мне, так самая истина. Все носятся со мной, будто я хрустальный. А я и есть хрустальный. Повернусь – там колет, там болит. А ещё моя подагра, будь она неладна.

– Всё пройдет, и ты снова окрепнешь. Вот увидишь. Давай я налью тебе вина?

– Не хочу вина!

– Не капризничай, ты же не ребёнок. Тебе после бокала всегда становится лучше.

– И не думай даже, не желаю! – Эрдор вздохнул, держась рукой за сердце. – Боги, как же мне всё надоело. А что гадалка?

– Ничего нового, милый. Всё так же. Нечем мне тебя порадовать.

– Мне кажется, ты ей переплачиваешь.

– Думаю, ты прав. Заладила одно: «Надо пережить, надо пережить», и всё. Ничего от неё толкового не добилась. Перестану к ней ходить и разнесу по округе, что она врушка – сразу начнёт говорить, что её просят.

– Ну-ну, будет тебе, дорогая. Будет ли тогда толк к ней ходить за пророчествами, коль она будет говорить что ты хочешь?

– Ох, не знаю. Матушка моя ещё тогда говорила, что нет веры этим ворожеям, а я всё слушаю их, надеюсь на чудо, – графиня покачала головой. – Не знаю… Были вести от короля?

– Нет. Но, – Эрдор порылся в стопке писем на столике и вытащил оттуда кусок пергамента, исписанный слишком хорошо знакомым им обоим вычурным почерком, от души сдобренным завитушками и узорами. – Вот. Как ты ушла, налетели почтовые соколы из Шеноя и Кантамбрии. Виттория, паучья душа, интересуется, когда мы присягнём королю, а Эрнан, – граф потряс в воздухе вторым письмом, исписанным явно слабой дрожащей рукой, – угрожает повысить налог на ввоз оленьего рога, если мы присягнём. И это, если учесть, что вчера мы получили от него записку с угрозами запретить ввоз красного дерева и повысить в три раза цену аренды доков для торговли с Эвдоном. Совсем совесть потерял проклятый самодур! Что ни день, то шлёт записки, одна другой красивше. Вот ему это на кой? Можно подумать, сам души не чает в том Осе! А Виттория всё гладит своими паучьими лапками да красиво поёт. Того и гляди зазеваемся и завязнем в её коконе по макушку, и думай, что страшнее: оказаться во власти этой злобной манипуляторши или полудохлого взбалмошного самодура?! Ой!..

Анна-Марин погладила мужа по щеке.