Лубочная книга

Певчие поют «многая лета», музыка играет, и пальба из пушек продолжается.

Все кабардинцы и самый князь были очарованы таким блистательным торжеством, но еще более удивились, когда в самом пышном азиатском вкусе подан был князю и его свите обед. Все, что только было редчайшего и прекраснейшего у генерала, все было поставлено пред взоры удивленных кабардинцев.

Генерал просил Узбека и его свиту сесть и покушать, чтобы более придать им аппетиту и почестей, сам сел по правую руку князя, а по левую посадил подле него его детей.

Пированье сие долго продолжалось: ибо после стола поставлены были плоды и конфекты, и кабардинцы, вопреки своего закона и веры, смотря по примеру своего князя Узбека, обвороженного лаской и милостями генерала, изготовленное кушанье христианами с таким же аппетитом ели, как и у мусульман. Поданный прекрасный шербет сварен был на малаге, но, по причине разных духов и специй, князь и свита его с жадностью выпили по нескольку сего напитка чашек, совсем не подозревая хитрости русских. Но генералу хотелось посмотреть, каковы магометане бывают, когда сделаются под хмельком.

Князь Узбек и многие из его свиты, совсем не понимая, отчего они стали так веселы, просили дозволение у генерала составить народную их пляску. Сей с радостью на это согласился — и музыканты заиграли кабардинский танец. Вот тут-то пошла потеха! Уханье, скачки, вывертыванье с искусством ног, перелетыванье с одного места на другое доказывали, однако ж, нашим, что кабардинцы превосходят нас и проворстве, легкости и стройности фигуры своего тела, которых они во всех изменениях танца не теряют.

Часу в двенадцатом генерал распростился со всеми и, благословя новобрачных, ушел. По отбытии его началась опять попойка у наших и разные пляски, продолжившиеся почти до света. Тут мало-помалу все разбрелись: Победоносцев дал музыкантам и певчим пятьдесят червонцев и отпустил их. Ковры и подушки разостлали на полу в обширной сей ставке, и кабардинцы полегли один подле другого. Лошади их были прибраны гребенцами, которые от эсаула своего не были забыты.

Новобрачные, испросив благословение у князя, удалились в отдаленный балаган, нарочно для них устроенный и увешанный гирляндами из цветов.

Утро было самое прекраснейшее. Восток, озаряемый лучами восходящего солнца, сливался с пурпуром. Воздух благоухал ароматом от множества диких роз, ландышей и фиалок, растущих в долине. Кроткие зефиры отряхали с них бриллиантовую росу, колебали зеленые ветки кустов, в которых птички славили своими гармоническими песнями дневное светило, величественно восходившее из-за синеющих гор. Кристальные родники шумели в зеленых урнах своих — и алмазные струйки извилистыми ручейками пролагали в тени кустов путь свой.

Победоносцев давно уже встал и, одетый в новое платье, ожидал пробуждения своей прелестной супруги, покоящейся еще приятным сном. Он подошел к ней на цыпочках, чтоб насладиться ее небесной красотою. Розовый румянец оттенял белизну лица прекрасной Софии, алые уста ее улыбались с очаровательной приятностию от сладких сновидений. Темно-русые локоны, рассыпанные по плечам, упадали на полуоткрытую высокую, белейшего снега грудь, на которой покоилась такая же левая рука, а правая закинута была на голову. Она подобна была Медицейской Венере, столь прославляемой и неподражаемой во всех отношениях искусства. Но и та не могла сравниться по неодушевленности своей с сею красавицею. И пламенеющий супруг не мог утерпеть, чтобы не напечатлеть самый пламенный поцелуй на прелестных устах своей прекрасной подруги. София, вздохнув, просыпается. С ангельскою улыбкою протянув свою к Андрею руку и томно вздохнув: «Милый! Ты меня испугал. Я так спокойно спала и не желала бы более пробудиться от самых приятнейших мечтаний, которые представлялись мне во сне. Но ты уже совсем одет, разве давно утро?» — «Солнышко уже высоко взошло на горизонте, — отвечал ей Победоносцев, — пора вставать тебе, милая София! Нам надобно поспешить засвидетельствовать наше почтение твоему отцу, а во-вторых, господину генералу, оказавшему нам столько незаслуженных милостей и почестей при твоем крещении, нашем бракосочетании и угощении. Вставай, милая прелестная моя София, и одевайся скорей». Целует ее в улыбающиеся уста. «Мне хотелось еще несколько минут понежиться и поспать; но когда ты мне приказываешь, то я сию же секунду встану». Потягивается, зевает и, накинув, с пламенным румянцем от стыдливости, на открытую свою грудь прозрачную косынку, говорит: «Милый мой супруг! Теперь уже ничто, кроме смерти, нас разлучить не может. Мы соединены неразрывным союзом, и дай Бог, чтобы оный как можно долее продолжался для нас среди радостей и здоровья, в объятьях вечной любви и верности». Целует нежно своего супруга и прибавляет: «Теперь оставь меня, милый Андрей, пока я встану и оденусь». — «Нет, прекрасная София, уж этому-то не бывать. Ведь это не намеднишняя пора, выгонять меня от себя. Я теперь имею власть и не послушаться».