Лубочная книга

— У тебя вставленные зубы. Ты меня надула как теленка.

— А ты гол, как татарин!

— А у тебя чужая коса и французская накладка.

— У тебя дом продадут, и ты будешь «странствующий рыцарь».

— Так выкупи! У тебя есть деньги.

— У меня ни гроша! Я бедна как мышь.

— В таком случае нам остается только и дела, что заниматься умножением нищих, — заключил я. И тут вспомнил про чертенка, сделавшего со мною такую скверную штуку, — Это все черт меня попутал!

— И меня тоже… — подтвердила супруга.

— Еще эта Дормидоновна подрезала меня… сдула с меня расписку на пятьдесят целковых, — сказал я.

— А с меня двадцать пять взяла деньгами вперед.

Я протянул руку своей бедной половине, она страдала одинаково со мною. Мы оба были виноваты, оба взаимно обмануты и оба бедны.

— Друг мой, прости меня, — сказал я своей старушке.

— Друг мой, прости и меня, — отвечала супруга.

— «Нищий на нищем не ищет», — заключил я.

— Это правда! — отвечала моя супруга.

Я на основании этих аргументов прогнал Дормидоновну, пришедшую за деньгами, и на третий день меня потащили по моей расписке к мировому{11}.

И оказал же черт услугу — по век не забыть.

ПРИЛОЖЕНИЕ

ИВИН И. С. (КАССИРОВ) АВТОБИОГРАФИЯ

Я родился 1 сентября 1858 года в семье крестьянина в деревне Старая Тяга Московской губернии Можайского уезда Пореченской волости, принадлежавшей к владениям графа Уварова{12}. Отец мой был не из числа зажиточных крестьян этого богатого землевладельца; для добывания средств на существование семьи и платежа оброка он занимал у помещика, графа Уварова, должность кассира, получая за это восемнадцать рублей в месяц. Должность эта состояла в том, чтобы получать со всех сельских старост деньги, следуемые в оброк барину, относить и сдавать их помещику. На эту должность отец выбран был потому, что тогда во всей деревне, кажется, он один был грамотным. Это было года за четыре до освобождения крестьян. Мы были крепостными, и отец занимал должность кассира до 19 февраля 1861 года{13}. По должности отца наш дом в деревне прозвали Кассировым, а настоящая наша фамилия — Ивины. Отец по должности своей жил в селе Поречье{14}, в шести верстах от нашей деревни, и, появляясь домой только изредка и на короткое время, не имел никакого влияния на мое первоначальное воспитание и нравственное развитие; я оставался всецело на попечении матери, которая управлялась по крестьянскому хозяйству одна с помощью работницы.

Мать моя была простая неграмотная крестьянка, вечно в работе и хлопотах по крестьянскому хозяйству, она ничего освежающего и согревающего душу не могла мне дать; все ее заботы обо мне заключались в том, чтобы я был сыт да не мешал ей, не вертелся на глазах…

Отец мой, по увольнении от должности кассира, поступил к тому же графу Уварову на хутор, в старосты, надсматривать над рабочими.

Я рос один… Я не помню счастливого отрадного детства… Его у меня не было… Самое раннее, самое первое, что я могу запомнить из детства — это рождение младшего брата. Это было в самый разгар сенокоса. Мать была на покосе почти в двух верстах от деревни, на лугу в «Козыре», косила траву, как и все наши деревенские мужики и бабы, и тут родила брата, положила его в фартук и принесла домой. Я бегал на улице с ребятишками, и меня работница кликнула домой; я прибежал и увидал, как моя мать сидела на приступочке, возле горницы, на дворе и держала на руках маленького красненького ребеночка, который плакал и не хотел брать тощей груди. Мне это было очень любопытно… В это время мне было около четырех лет, и я за год перед тем только что начал ходить. Говорить я начал рано, к концу первого года от рождения, но ходить не мог до трех лет, потому что был на седьмом месяце сильно простужен и на всем теле у меня были громадные чирьи, которые долго болели, я страшно кричал, не спал по ночам, и когда, бывало, проткнется чирий, то это до того мне было больно и трудно, что я весь мертвел, закатывал глаза под лоб, холодел, бился в судорогах, меня «ошибал обморок», и я едва-едва не испускал дух, и так продолжалось до трех лет. Все это время я спал или сидел в люльке, ходить не мог, и в минуты облегчения от страданий я сам качался в люльке и убаюкивал себя разными песенками, бог весть кем сложенными, может быть, отчасти и мною самим:

Филюшка, дурачок,
Нашел денег пятачок…
Филюшка, простота,
Купил лошадь без хвоста,
Поехал жениться,
Привязал корытце, —
Корытце трясется,
Невеста смеется!.. и т. п.

После рождения брата наступает период затмения, то есть я не помню, что за этим произошло в моем детстве, и все остальное затем до девяти лет я помню в отрывочных, ничем не связанных между собою картинах печального характера, веселого ничего нет.