Луч света в тёмном автобусе

Я регулярно ходил курить, и некоторые продвинутые девушки также курили в мужском сортире. Библиотека заведение феминистическое, и никто из персонала их там застукать не мог. Катрин, конечно, тоже пошла. Но у входа вдруг взяла меня за руку: «Пообещай, что если что, ты защитишь меня». Вот те на! Какая расчетливая всё же эта доча! Конечно, я тут же, без колебаний пообещал. Если подумать: она несовершеннолетняя, курит, да ещё в сортире с мужиками (тогда это правда было полной ерундой, но в принципе могли ведь и доложить родителям или в школу). Но что я сделаю?! Меня самого сюда еле пускают! Чтобы отвлечь внимание на себя, спрыгну с этажа в читальный зал на первый, приземлившись кому-нибудь прямо на стол. Я уже, было дело, по пьяни разгонялся и бил пинками в этот парапет. О, придумал! – я схвачу свои книжки и журналы, все полпуда, и сброшу их туда кому-нибудь на голову! За это меня, конечно, обратают, и тут уж всем будет не до цибарящей в сортире малолетки.

По счастью, все эти фантазии не пригодились. Каких-то два часа едва-едва выдерживала хорошистка-лицеистка в скучной библиотеке. Да и я – как ни крепился! Вот перед нами в той читальне картина во всю стену – Горький беседует с Лениным в саду на лавочке. Видны мазки, как будто это мозаика; мазки и краски такие майские – зелёные, синие и розовые… Подумаешь: идиллия… Если не знать реальных взаимоотношений вождя и писателя. Вот так и мы с ней: лишь с виду молодая-учёная парочка, а главное, и не подумаешь, что в свои шестнадцать эта едва вылупившаяся куколка-бабочка способна и ужалить (к примеру, внезапно упорхнув), и на разные финты – произвольные или нет, я даже не знаю… Конечно, она может потом сказать «извини» (а может и не-сказать!) – и, что и естественно, ей как-то всё простительно. Так и сейчас…

Кажется, красота её, теперь расцветшая до яркости такой, что весь тёмный автобус кажется салуном-кинотеатром, где показывают звёздное кино о ней одной, – свет совсем не тёплый, откровенно насмешливый, обманчиво лунный. Или всё же кажется?

Вскоре я начал названивать – ненавязчиво, с интервалами минут через двадцать, и мне два раза не ответили. Я курил, носился босиком по квартире, зачем-то пытался пяткой выпрямить волны пола, бросался с кулаками, как на противника или грушу, на стену. Потом ответили: да, я всё помню, скоро приеду, жди.

Я ждал, реагируя на каждый шум в подъезде, часто подскакивал к окну на кухне, курил и проветривал. Но шли очередные полчаса и очередные сорок минут, а её всё не было…

Было уже по любому приличному счёту поздно, почти двенадцать. Ну всё, подумал я и разрешил наконец-то закурить себе прямо лёжа в кровати. На кровати, конечно, если не сказать… И только я уже совсем отчаялся ждать, внезапно – звонок, и номер какой-то странный. Французский, допетрил я. Из далёких глубин чей-то голос пролопотал: «Привет… Ты ещё ждёшь?.. Я уже скоро при…»

12.

Вдруг резко стукнули – ту-тук, как внутри удар сердца – в железку двери. Я подскочил, вскочил.

Открываю – она.

– Как ты нашла, – спрашиваю.

– Из лифта направо, – цитирует она, лукаво щурясь, – а дверь тут одна такая, я сразу догадалась.

Я отступаю, вспомнив, что намеревался заранее снять тапки, чтобы они уже стояли у двери и сразу ей их предложить…

Она наотрез отказалась, оказавшись на холодном сияющем чистотой полу в почти белоснежных шерстяных носках – таких прямо толсто-русских, и я немного успокоился.

Не стал я также препятствовать (хотя и, мягко говоря, прохладновато было после моих прокуриваний и проветриваний), чтобы она сняла куртку. Не успел я, что-то поясняя, с вытянутыми руками вперёд дёрнуться, как она уже легчайшим движением выскользнула из курточки, оказавшись в белом, с геометрией и оленями (но всё-это как-то по-новому!) свитерке. В отличие от носков – совсем тонком, кажется, хлопчатом, не с «горлом», а с небрежно-рваным таким обрезом, и под ним, что самое для наших широт и нравов непривычное, – не оказалось никакой майки!

Не рубашка эта а-ля офис, и не шот с капюшоном, худи турецкий захудалый, с какой-нибудь ещё несуразной аппликацией, напяленный порой на ту же рубашку, не вездесущие до тошноты джинсы из джинсовой ткани джинсового цвета, или, ещё хуже, из неджинсовой ткани, крашеной под джинсовый деним.

На Катрин – теперь я лишь заметил – брючки вроде джинсов, элегантно-мягкие, облегающие, но не в облипку, совсем немыслимого в те времена терракотового цвета.

Поэтессы наши, чтобы уж щегольнуть, в кепи рядятся и шарфы – то же мне Андрей Вознесенский! – а то ещё шаль какая-нибудь тёмная, на чёрном топорном сарафане, в свою очередь на чёрной или тёмно-синей вязаной кофте, колготки эти «телесные» цвета осины Буратино, а главное – полусапожки чёрные на кабулучке. За них стопудово надо исключать из высших учебных заведений. А кажется, что именно на этом основании туда и принимают!