Лучик солнца на тюле

Как, оказывается, глубоко я сейчас копнула… наворачиваются все-таки слезы, не те жгучие и выжигающие глаза, нет, мягкие… просто слезы, больше похожие на легкую грусть, легкую, едва заметную… Смотрю в зеркало, прошло 20 лет… у меня трое детей, и теперь мне приходится решать совсем другие проблемы, и есть поводы для радости и для слез, не без этого, жизнь продолжается и преподносит свои сюрпризы, но главное, что я жива, что я здесь и сейчас понимаю, как хорошо, что я осталась жить, как важно было научиться жить после этого, и как много случилось в моей жизни за эти 20 лет, как много хорошего и светлого!..

Если бы сейчас вы могли, как и я, вырваться из этой раздирающей душу реальности, вы бы также смотрели в зеркало, улыбались себе, улыбались солнцу за окном… Это прошло, это осталось в памяти, как светлые блики солнечных лучей, играющих на тюле… остался светлый мягкий свет… спокойный и ровный… светлая память… Так будет!

Глава 5. Приемное отделение. Палата

Не помню, как я оказалась в приемном отделении… Это не сохранилось в моей памяти, как незначимая информация. На фоне всего, что происходило, этим деталям просто, видимо, не нашлось в моей памяти места.

Меня принимает какая-то акушерка, бесцеремонно. Мне кажется, она вообще и не знает, зачем я здесь. Да ей, наверное, и все равно, и никто не сказал. Для нее я обычная беременная, поступившая в роддом… Она кладет меня на кушетку, делает то, что делает всегда: «замеряет мой живот», комментируя при этом вслух свои впечатления. «Где там твой ребенок? Какой срок-то? Господи, сама еще ребенок! Куда тебе рожать?..» У меня нет ни сил, ни желания что-то отвечать этой бесцеремонной женщине, я просто говорю: «Двадцать две…» Она качает головой, давая всем видом мне понять, что я какая-то ущербная, на ее взгляд… Потом обращает внимание на то, что я не побрита, и начинает возмущаться. «Вас что не предупреждали? Надо было побриться! Мне теперь тебя брить? Или сама будешь?» (Обращение на «ТЫ» звучит от всего медперсонала, санитарок и акушерок как некое пренебрежение к тебе… т.е. мы тут свою работу делаем, нам тут не до деликатностей… всяким тут «выкать»… еще чего… Ты знай, куда попала, и знай свое место… Не перечь, не ной, не стони. Нам тут с «вашими» соплями-слезами разбираться некогда, у нас РОЖАЮТ!)

Бреюсь тупой бритвой с куском мыла… в холодном (сентябрь, начало, роддом без отопления) туалете с ржавым бачком… Не плачу. Слезы, кажется, кончились. Ощущение, что я в концентрационном лагере, меня ждет какая-то страшная экзекуция, меня к ней готовят, надевают разорванную от подмышки до бедра застиранную ночную рубашку на пять размеров больше моего… Я чувствую себя полным ничтожеством, убогим созданием в этой огромной рваной рубашке… с этой тупой бритвой, с куском мыла, на холодном кафеле ржавого туалета… Свои вещи надевать нельзя, таковы правила. А правила нарушать нельзя, иначе… Мне по большому счету вообще все равно, что там будет иначе, но просто никто не даст нарушить тебе эти правила – это лагерь. Это система, ей не до каждого из нас. Она выполняет свои показатели, сдает свои отчеты в Росздравнадзор… Ей не до тебя. И уж точно не до того, что там творится у тебя на душе… Не до того.

Меня заводят в палату. Солнечно. Три кровати, моя слева, а справа сидит девушка месяце на седьмом. Здороваюсь. Ее зовут, кажется, Оля, пусть будет Оля.

Она лежит на сохранении. Сохраняет своего семимесячного мальчика. Жалуется на невкусную еду и папаверин… Она сохраняет здесь, напротив меня. Я каждую минуту все эти дни буду теперь смотреть на ее живот, как она гладит его, как она разговаривает со своим малышом, спрашивает врачей о том, как скоро уже их выпишут… жалуется, что он пинается сильно, и ей неудобно спать… Я содрогаюсь при одной мысли, что она будет здесь рядом все это время со своим малышом… Выдержу ли я?! Эта пытка хуже, чем в любом концентрационном лагере. Я бы предпочла полную изоляцию, одиночную камеру с голым полом без кровати, что угодно, но только не это соседство… Это слишком жестоко, это БЕСЧЕЛОВЕЧНО!