Лучшая в мире повесть о первой любви

Верёвка висела ровно, не качаясь, будто звала меня, просила не медлить. За окном щебетали птицы, кричали дети, искрилось оранжевым светом солнце. Миллионы звёзд и планет, целый космос, целый мир — и я в этой тесной серой комнатке, пустой и холодной, отдельной от всего. Я, о которой некому знать и заботиться. Я, и больше никого.

Я опустила голову, взглянула на свои ноги. Один шажок — и всему придёт конец. Я улыбаюсь. Щёки у меня, почему-то, горят. Я закрываю глаза. Делаю шаг, слышу громкий хлопок. Может, я умерла уже, и табурет упал на пол. Может, это именно то, что чувствуют мертвецы?

Но нет. Я ещё жива. И я более чем уверена — мёртвые не слышат голос Совы, и мёртвых не хватают за ноги.

— Дура! — слышу я, и тут же падаю назад. Спиной на пол. Не открывая глаз.

— Дура! Дура! Дура!

Сова трясёт меня за плечи, а я жмурюсь. Это мне либо снится, либо я уже умерла. В любом случае нельзя открывать глаза. Нельзя.

Но Сове наплевать на всё, что я думаю. Я слышу странный шорох, а потом ощущаю на себе её вес, понимаю, что она садится на меня и продолжает меня трясти — только гораздо сильнее.

— Открой глаза! Открой, слышишь! — кричит, вжимая меня в пол.

Я жмурюсь ещё сильнее.

Понимаю, что Сова встаёт. Слышу её удаляющиеся шаги. Это был сон, видение, иллюзия. Я вот-вот провалюсь под землю. Меня не будет. Я есть, меня нет…

А потом на меня обрушивается поток ледяной воды.

— Очнись же ты наконец! — слышу отчаянно громкий, дрожащий, срывающийся голос.

И я начинаю кричать.

Я кричу так громко, как мне позволяет мой голос, а когда горло начинает болеть, когда крик переходит в неразборчивое хрипение — только тогда я открываю глаза. И вижу перед собой её.

Сову. Прекрасную как никогда. В голубом струящемся платье, с распущенными кудрявыми волосами. Прекрасную, как море, как запах воды и солнца, свежую, как июньское тепло, и испуганную, до дрожи в ногах испуганную. С красными глазами, вокруг которых, как рамка вокруг картины, красуются идеально ровные стрелки.

Я тяжело дышу, будто ловлю вместе с воздухом её красоту — а она, поняв, видимо, что у меня больше нет сил, обнимает меня, и я невольно утыкаюсь носом в её волосы, сладко пахнущие лаком. Мои шея и плечо почти сразу становятся мокрыми.

— Господи, что же ты, — шепчет Сова, и я слышу, как она шмыгает носом, — родная моя, что ты, что ты могла наделать…

А я молчу. Что я могу ей сказать? Что, уйди она сейчас, я, скорее всего, закончу начатое? Мне ей об этом говорить не нужно — она и сама всё знает. Сова знает меня от кончиков пальцев до корней волос, Сова чувствует меня.

И это заставляет меня испытать ужасную вину.

— Я хотела тебя взбодрить, — говорит, размазывая по моему плечу слёзы, — я хотела, чтобы ты пошла с нами на выпускной. Что же ты, что же ты…

И дальше — хлюпанье, шмыганье. Я глажу Сову по спине. Мне становится непонятно на миг, кто кого тут спасает и успокаивает. Но когда Сова, собравшись с силами, обхватывает меня своими маленькими красивыми ладошками за плечи и смотрит мне прямо в глаза, всё сразу становится на свои места.

Я рассказываю ей всё. От начала до табурета.

И про Ангела, и про сестру, и про детдом. По порядку, разложив по полочкам. А Сова слушает меня, слушает, не шевелясь и, казалось бы, не дыша, слушает долго и внимательно. Я не знаю, сколько я рассказываю, по ощущениям — часа три, но за окном по-прежнему солнце, а значит, так много времени пройти не могло.

Когда я замолкаю, Сова уже не выглядит такой испуганной и заплаканной — на её лице остаётся только грусть. В конце концов она просто берёт меня за руку.

— Пошли, — говорит.

И мы идём. Я послушно закрываю квартиру на ключ, иду за ней следом, хлюпая ногами по лужам, которые когда-то были морем. Я иду за ней по заросшему садику нашей соседки, иду за ней в сторону многоэтажек, иду, не понимая, куда она меня ведёт. Мы молчим.

В итоге мы оказываемся возле холма. Довольно высокого холма, за которым шумит Анхор. Сова оборачивается ко мне и сильнее сжимает мою руку.

— Я тебя не брошу, — говорит так уверенно и так смело, что мне хочется верить. Жаль, не очень получается.

А Сова, похоже, это видит — и продолжает:

— Не брошу. Никогда. Я никогда тебя не предам.

И сжимает мою руку. До боли в костях сильно. А когда я сжимаю её руку в ответ, Сова улыбается, вздыхает облегчённо:

— Ты никуда не поедешь завтра, слышишь?

Мне остаётся только смеяться в ответ — и хрен его знает, действительно мне смешно, или у меня истерика.

Сову во всяком случае мой смех оскорбляет — она вся надувается и говорит:

— Я серьёзно, честное слово.

— И что же ты предлагаешь? — сиплю, и откашлявшись, сама отвечаю на свой вопрос:

— Сбежать из города?

— Нет, — отрезает Сова, будто приняла сказанное всерьёз, — я предлагаю жить со мной.

У меня невольно на лице появляется ухмылка:

— Да, твои родители будут счастливы.

— Будут, — опять же сразу отвечает Сова, — очень.

И, увидев очередную мою усмешку, Сова добавляет:

— Нас в семье семеро, се-ме-ро. Ты думаешь, ты много поменяешь?

У меня комок подступает к горлу. А Сова, улыбаясь, произносит: