Лучшая в мире повесть о первой любви

Я киваю, хотя и знаю, что вряд ли запомню это странное слово. Вместить вечность в четыре часа – задача вполне посильная, если ты художник. Только нужно работать быстро и не думать лишнего.

А потому я приступаю незамедлительно. Без форм, каркасов и прочего – просто сажусь за пластилин и начинаю. Задаю сероватому комку форму, освобождаю его от лишнего – постепенно, не спеша. Балерина не двигается, словно сама стала скульптурой. За окнами в листьях скачут причудливые тени, которые ближе к ночи обретут материальность – дикие существа, дикие, которых каждый видел лишь краем глаза, но всё же видел. Балерина смотрит на эти тени, а они, я уверена, смотрят на неё – ведь иначе почему они уже которую минуту прыгают по одной ветке?

Закипает чайник. Я объявляю маленький перерыв и бегу снимать его с плиты, перед этим взглянув на свою натуру. Балерине, кажется, наплевать вообще – опускает ногу, как ни в чём не бывало, усаживается на подоконник. Тени разбегаются по веткам, прячась в листве. Балерина смеётся, машет в окно рукой. Вытаскивает из кармана брюк сигареты и зажигалку, затягивается, вся расслабленная и лёгкая. Будто не устала совсем.

Я завариваю зелёный чай, возвращаюсь с чайником на балкон. Наливаю в свою чашку и чашку сестры, которые постоянно стоят тут, протягиваю одну Балерине.

– Я не буду пить, – говорит Балерина, специально делая свой голос тоньше, – меня ты не купишь.

Я смеюсь – хрипло, громко и не стесняясь.

– За тебя я и гроша не отдала бы, – хмыкаю в конце концов. И, конечно же, это не ложь – при надобности я бы Балерину просто-напросто выкрала.

У Балерины тонкий характер и такие же тонкие кости; выпирающий холмиками позвоночник наощупь остёр, как тысяча лезвий. Тонкие запястья её будто выписаны льдом, как и её тонкие ключицы, тонкая шея – Балерина вся до безумия тонкая. Лепить её – сплошное удовольствие, которое не хочется прекращать.

Получается она у меня не особо похожей – но сходства находятся. Это радует. Раньше я не могла слепить даже ровный шар, теперь осмеливаюсь лепить людей – и у меня, что самое интересное, получается. Пусть не идеально, но в этом, вроде бы, и заключается прелесть искусства?

Леплю я её до темноты, и прерываюсь лишь тогда, когда мне звонит моя сестра.

– Встреть меня пожалуйста минут через пятнадцать, я с сумками, – говорит мне она, и я отвечаю, что да, обязательно встречу.

– Закругляемся, – говорю я Балерине. И мы выходим – надеваем водолазные маски, плывём вниз по ступеням, кое-как уворачиваясь от назойливых морских звёзд. Когда мы оказываемся на улице, Балерина отдаёт мне свою маску – я вешаю маски в наш почтовый ящик, мы с минуту стоим возле двери, и, когда море на нас высыхает, идём дальше. Балерина идёт со мной, держа обеими руками пластилиновую себя (похожую-непохожую на оригинал), а я иду рядом, вдыхая полной грудью холодный воздух.

Нам навстречу идёт высокий светловолосый парень – и внезапно останавливается прямо напротив нас. Свет фонаря создаёт вокруг него какое-то невесомое, магическое свечение.

Фальшивый белый свет, просочившийся в настоящий солнечный оттенок рыжих его волос.

– Ну и ну, – протягивает он, глядя на Балерину, – какими судьбами?

– Да так, – смеётся она, – гуляю.

Голос у него – приятный и тихий, плавный, не то, что у Балерины, проглотившей фабрику микрофонов. Он, улыбаясь, переводит взгляд на меня – в темноте невозможно определить цвет его глаз, но мне почему-то кажется, что они у него особенные.

– Ах да, – будто бы случайно вспомнив обо мне, говорит Балерина, – я тут гуляю с талантливейшим скульптором нашего времени. На, полюбуйся.

И с этими словами она протягивает пареньку фигурку. Он улыбается. Что-то внутри меня будто переворачивается, стоит мне взглянуть краем глаза на эту белозубую улыбку, на это лицо, окаймлённое веснушками.

Он волшебный, этот человек. И это чувствуется сразу, как чувствуется по утрам касание лучей солнца к пальцам и щекам. Это ощущается в движении его ресниц, в его запахе, восточном запахе сандала, жареных орехов и костров. Безумно сильное волшебство.

– И вправду, талантливо.

Сказав это, он представился, мне приходится представиться тоже, и даже пожать ему руку. Голос у меня меняется от непонятно откуда взявшегося волнения, а его имя, честное слово, ему совсем не идёт. У волшебных людей должны быть волшебные имена, такие, какие не забудешь. И я нарекаю его Ангелом про себя – слишком светлыми кажутся мне чёрные омуты его глаз.

С ними я расхожусь быстро – говорить нам нечего, да и им по пути. Минут пять на остановке я жду сестру – и когда она выходит из автобуса, я сразу же понимаю, что она очень устала.

– Вот, – обняв меня, говорит сестра, и протягивает мне папку с кучей справок и бумаг. Я радуюсь – результаты обследования хорошие, даже очень.

Подняв папку высоко над головой, чтобы не намочить, я поднимаюсь в квартиру, сестра плывёт следом. Дома я разогреваю сестре последнюю порцию супа, думая про себя о том, как наверное больно стеклу, которое хочет, но не может разбиться.

2.