Лучшее прощение — месть

Лев взял себе в привычку, подзывая его, орать: «Арман!» (это была кличка его любимой собаки, которая совершила однако непростительную ошибку: издохла во время охоты на кабана).

«Понимаешь?! — проорал он как-то Аарону в минуту разговорчивости. — Умерла лет на 5 раньше срока. Разорение! Никогда больше у меня не было такой умной и преданной собаки. Ела мало, а какая была выносливая!»

Ну, а Аарон только что хвостом не мог вилять. Зато убирался в лавке, бегал в бар для хозяина и его гостей, принося им выпивку, сносил все выходки Льва, любившего сопровождать свои приказания словами: «Эй! Магистр! Три кофе и побыстрей!»

Аарон никогда не обнаруживал своих подлинных чувств. Не протестовал, не оскорблялся. Он жил, как тень, всегда под рукой, тихий, исполнительный, отзываясь на каждый крик хозяина и, в отличие от собаки, не выражая ни боли, ни радости. Чем больнее его унижали, тем больше утешения находил Аарон, поглядывая украдкой на цветущий зад дочери хозяина.

Под этими взглядами, как и у всех дурнушек, первоначальное недоверие и изумление Мелани сменились удовольствием от сознания, что она пользуется чьим-то вниманием. Впервые она почувствовала себя женщиной.

И потихоньку от отца она начала посещать этого поляка, который приводил ее в состояние ступора своей изысканной вежливостью и нежными взглядами светлых глаз, заволакиваемых иногда странной истомой.

Время, пролегающее между взглядом и первым прикосновением, пропорционально силе желания.

А это желание достигло у обоих гигантского накала, пропорционального их приниженности.

Аарон окончательно влюбился в Мелани и, как все влюбленные или убедившие себя в этом, не замечал, что предмет его любви был достойной дочерью своего папаши.

Влияние поляка на эту француженку-коротышку поперек себя шире имело двойную природу: тут действовала и восточная экзотика, всегда привлекающая женщин, и некий вызов отцовскому авторитету.

«Отцовский авторитет», в свою очередь, тоже не дремал. Изображая неведение, он тем временем взвешивал ситуацию. С одной стороны, Лев трезво оценивал небогатые возможности своей дочери и понимал, что шансов выдать ее замуж, не заплатив за это хорошенько, у него маловато.

С другой стороны, неплохо было заполучить и дармового работника, хотя Аарон и не мог бы быть слишком большим помощником в его делах.

Итак, бедняга поляк получил наконец доступ к этому роскошному заду.

Судьба никогда не была с ним щедра. Впервые в жизни он тоже получил от нее что-то, и ему казалось, что он попал в рай.

Но время шло, и когда он проснулся, то проснулся в аду.

Этот парижский ад Аарона был населен умирающим, но по-прежнему заносчивым и недоверчивым тестем, двумя маленькими дочерьми и женой, которая после нескольких лет надежд, иллюзий и несбывшихся мечтаний превратилась в типичную французскую жену-хозяйку в еврейском варианте: мещанка-коротышка, мелочная и сосредоточенная только на деньгах.

Сухая, вульгарная, грубая, надутая, беспросветно глупая и, конечно же, претенциозная.

Глупость и претенциозность всегда неразрывно связаны между собой.

Аарон занял, наконец, место тестя, и Мелани, надеявшаяся достигнуть с его помощью вершин успеха, очень скоро столкнулась с совсем иной реальностью.

Мужу ее, так резко перешедшему от туманной красоты поэзии к конкретной жестокости мира торговли, только и удавалось, что очаровывать клиентов своей эрудицией и изысканной любезностью, но товар, который он покупал и продавал, походил скорее на экспонаты какой-нибудь выставки по теме плохого вкуса, чем на антиквариат.

Правда, на том «поле чудес», которое представляет собой парижский рынок предметов искусства, уродство, подделки и поздние подражания находят себе больше покупателей, чем настоящая прекрасная старина. Уже хотя бы потому, что настоящая старина может быть распознана и понята только истинными знатоками, людьми образованными, утонченными, способными услышать ее язык и, главное, способными заплатить за нее громадные деньги.

Смирившийся Аарон работал один как целых два еврея, а это значит — работал за десятерых. Вместо рева прежнего хозяина он слушал теперь истерические вопли своей жены, ставшей еще шире после двух беременностей и еще недоверчивей по отношению к окружающему миру.

Умной она не была, но зрение-то имела хорошее, и, когда ей попадалось зеркало подходящих размеров, не могла, конечно, быть слишком польщена тем зрелищем, что представало перед ее глазами. И всю свою злобу и неудовлетворенность она вымещала на муже.

А верный себе Лев, тем временем, уже неизлечимо больной раком предстательной железы, продолжал начинять себя гормонами и по-прежнему предавался сексу.

В завещании он, со свойственной некоторым старикам зловредностью, поделил свой значительный капитал, помещенный в швейцарских банках, на две равные части: одну часть — дочери некрасивой и худой, а вторую — некрасивой и жирной, но на следующих условиях: до самой своей смерти Мелани имела право только на проценты, а затем капитал переходил поровну к двум ее дочерям.