Лучшее прощение — месть

Когда мы поженились, я думал: «Если она поймет всю поверхностность и эгоизм своих родственников, то станет мне другом и помощником в достижении моих целей». Вместо этого я обрел врага. Не ценя тот скромный комфорт, который она имеет только благодаря мне, она превращает мою жизнь в ад.

И теперь каждая моя измена похожа на раунд греко-римской борьбы, я прижимаю ее лопатками к земле. И наполняюсь радостью, радостью победителя.

— Ну, а дядя Самуэль? — спросил я, меняя тему.

— Я уже просил тебя, не упоминай о нем. Он оказался настоящей сволочью. Ни его имени, ни имени моей жены я больше не желаю слышать.

И я снова увидел в его глазах тот жестокий блеск. Хорошо, хорошо, не злись. Но в глубине души я спрашивал себя: что же произошло между дядей и племянником, откуда эта глубокая ненависть?

С тех пор мы не возвращались к разговору о его родственниках.

Когда Франческо появлялся в Париже, мы часто проводили время вместе, иногда я сопровождал его в походах от одного антиквара к другому, разыскивая «невежду», как он говорил.

Он объяснял мне, что профессия антиквара строится на знаниях. Чем больше знаешь, тем шире круг знакомств, тем больше у тебя возможностей хорошо заработать.

Если какой-либо антиквар предлагает тебе вещь (рисунок, бронзу, майолику, мебель) и не имеет точного представления ни о ее возрасте, ни о происхождении, ни об истинной ценности, то у тебя есть хороший шанс приобрести ее с большой выгодой для себя.

Во время изматывающих походов от одной лавки к другой, я познакомился с неким Аароном Райхманом, по прозвищу «раввин из Маре».

Франческо восхищался его познаниями в классической культуре и большой человечностью. «Вот человек интересной судьбы, — говорил он мне, — когда-нибудь я расскажу тебе о нем».

Но случилось так, что мое общение с Франческо вскоре прекратилось, вернее оборвалось, как обрывается обстоятельствами нить незаконченного повествования.

Сразу же после того разговора, а он был, если мне не изменяет память между 1969 и 1970 годами, я уехал в Англию, где и осел окончательно в качестве преподавателя итальянского языка.

Мы обменялись несколькими открытками и на этом все кончилось.

Со стороны я слышал, что он вторично женился и что ему удалось добиться успеха.

Потом я узнал, что в Лондоне он открыл еще одну художественную галерею. Я мог бы, конечно, разыскать его. Но ощущение уже возникшего между нами расстояния останавливало меня. Такая встреча нам обоим ничего бы не принесла, кроме грусти и чувства неловкости.

И я предпочел просто сохранить память об этой дружбе, такой крепкой когда-то, по-настоящему мужской, основанной на взаимном уважении…»

* * *

Комиссар Ришоттани прервал чтение, посмотрел на часы и лениво потянулся, проворчав сквозь зубы, что вот почти уже и 2 часа ночи. «Дочитаю завтра», — подумал он. Усталость победила любопытство, комиссар решил все-таки поспать. Наутро, приехав на работу, он как всегда нашел на письменном столе уже принесенные верным Марио свежие газеты: «Стампа», «Коррьере делла Сера», «Джорно», «Аванти».

На первой странице все они помещали материал о террористическом акте по захвату итальянского туристического судна «Акилле Лауро».

Четверо палестинских террористов, проникнув туда во время стоянки в Александрии, овладели им в открытом море и, сделав заложниками четыреста человек, потребовали освобождения пятидесяти «братьев», содержащихся в израильской тюрьме.

Жестокость террористов достигла предела, когда во время переговоров один из пассажиров — 69-летний американец Леон Клингхоффер — инвалид, прикованный к коляске, был убит выстрелом в упор прямо в лицо самым молодым из них, продемонстрировавшим таким образом своим товарищам слепую и фанатичную веру в общее дело.

Говорят, что фанатизм порождается невежеством. В таком случае религиозная и политическая власть песет свою долю ответственности за разгул этих темных, разрушительных, смертоносных сил.

Небольшой кучке людей удавалось держать в напряжении весь мир, все общественное мнение. Кучки людей, находящихся на стадии варварства, было достаточно, чтобы разрушить любую структуру и повсюду сеять смерть, действуя подло и из-за угла.

Терроризм — вроде бы и не война, поскольку она никогда не была объявлена, хотя ее разрушительные последствия дают себя знать на каждом шагу, и в любой миг могут раздаться крики смертельного отчаяния в самых неожиданных точках и в самых непредсказуемых ситуациях.

Война грязная, без линии фронта, с постоянно тасующимися союзниками и сторонниками, в зависимости от поставленных на карту политических и коммерческих интересов.

Война, подогреваемая молитвами и блеском лезвий, погружаемых в невинную человеческую плоть.

Война, творимая под сенью обмана, где самый лояльный удар — это удар в спину.

Комиссар Ришоттани испытывал самые противоречивые чувства, думая о жестокости и одновременно бессмысленности свершившегося. Как всякий спортсмен, Армандо совершенно не выносил ни явной, ни скрытой подлости. Она вызывала у него почти физическое отвращение.