Лучший друг

— И теперь ты не прочь вновь сойтись с мужем, чтоб стать губернаторшей? Да?

— Немножко, — рассмеялась Ложбинина красивым грудным смехом. — Но конечно же, — вновь повела она полными плечами, — идти к нему на поклон первой мне не хочется. С какой стати!

— Итак, может быть, ты скоро будешь губернаторшей? — спросила ее Людмилочка и перестала свистать.

— Может быть.

— Кого же ты возьмешь тогда к себе в чиновники особых поручений?

Людмилочка внезапно заглянула в глаза Ложбининой, и они обе сразу весело рассмеялись.

* * *

В то же время Кондарев лежал у себя в кабинете, на широкой тахте, бледный, с усталыми глазами и осунувшимся лицом, прикрыв ноги дорожным чапаном. Несмотря на теплый день, он постоянно ощущал приступы озноба и то и дело передергивал плечами, апатично поглядывая в окошко. Мысли лениво текли в его голове. Завтра он рассчитывал нанести Опалихину последний удар; он был твердо уверен в победе, но теперь это предвкушение победы как будто нисколько не радовало его.

«Завтра я его в бараний рог согну, — думал он совершенно равнодушно, — но для чего и для кого это нужно, и стоило ли так пачкать себе руки?» Он нервно передергивал плечами, апатично зевал и перевертывался на другой бок. «Победа меня не радует нисколько, — продолжал он свои размышления, — так зачем же я всю эту грязную канитель завел? Чтоб показать Опалихину, что его вера — поганая палка? А мне-то что до этого? Не все ли мне равно, каким богам люди молебны служат? Пусть их!»

И он снова зевал и нервно передергивал плечами.

Иногда же с тем же апатичным взором он думал об Опалихине: «А все-таки интересно будет послушать, какою молитвой он богов своих возблагодарит, когда они его самого же к позорному столбу подведут?» При этом он вспоминал слова Опалихина: «Вера в какую угодно критическую минуту человека выручит», и ему приходило в голову: «Ну, вот и посмотрим, как она тебя, голубчика, выручит. А минута будет для тебя поистине критической».

И, апатично повертываясь с боку на бок на своей тахте, он снова принимался взвешивать все обстоятельства предстоящей битвы. Мысленно он так и называл битвою то, что должно было произойти завтра. В победе он не сомневался ни на минуту; слишком уж старательно была предусмотрена им каждая мелочь. Слухи о банкротстве Опалихина всполошили всю губернию, на Опалихина посыпались иски; земство заволновалось об участи своих денег и надоедало ему с отчетом; и к довершению всего, в кабинете Кондарева стоял стол, представлявший собою точную копию опалихинского стола, и в ящике этого стола лежало сорок пять тысяч. О тождестве столов Кондарева и Опалихина тоже уже знали многие: и Столбунцов, и Грохотов, и Ложбинина, — им это было рассказано шуткой, с улыбочкой, как будто между прочим, они даже может быть уже и забыли об этом теперь, но завтра, в нужную минуту, они вспомнят о том, непременно вспомнят, Кондарев и не сомневался в этом. И тогда-то Опалихин будет потоплен. При этом Кондареву вспоминалось, с какой небрежностью Опалихин изъявил согласие принять от него сорок пять тысяч, если ему придется круто, и он думал о нем: «Ведь вот все эти господа от людской помощи не отказываются, а сами и толкнуть даже не соблаговолят. Напрасная трата энергии!» Вместе с этой мыслью в его сердце просыпалось раздражение, и ему приходило в голову:

«Сами себя, вы, господа, в победители записали, а всех нас к рабам сопричислили. Но что же будет с вами, если раб взбунтуется и ту же палку возьмет? Ведь вы же только тем и сильны, что в ваших руках дубина! А если эта дубина в наших руках очутится, тогда что?»

Кондарев повернулся лицом к двери. В его кабинет вошла жена; она опустилась около тахты в кресло и, с участием поглядывая на лицо мужа, спросила:

— Тебе нездоровится, что ли?

Он с равнодушным видом отвечал:

— Голова немного болит и озноб.

— А на завтра гостей позвал? — сказала она ему точно с упреком.

— До завтра пройдет.

Он поправил на ногах чапан, оперся на локоть и заглянул в лицо жены.

Та сидела потупившись и внимательно разглядывала кольца, сверкавшие на ее тонких пальцах.

— Знаешь, Таня, — внезапно заговорил Кондарев, — делать-то мне сейчас нечего, так вот я все лежу здесь и об опалихинской вере думаю. Поганая у них вера, Таня! — неожиданно повысил он голос и даже несколько оживился.

— Но что всего хуже, — продолжал он, — так это то, что они с этой своей верой, как павлин с хвостом фуфырятся. Глядите, дескать, люди, и любуйтесь. Мы вам это всемилостивейше не возбраняем! — Кондарев на минуту замолчал. Жена слушала его молча и не поднимала глаз.