Лучший исторический детектив (СИ)

— Нет. Я не хочу этого знать. Это вредно для здоровья.

«Кто бы говорил о здоровье! Старая сушеная змея! Вот Фани никогда бы так не сказала», — Гольдман досадовал большей частью не потому, что Зеленская не заинтересовалась его вопросом, а потому, что теперь нужно было срочно придумывать новый предлог.

Гольдман посмотрел на хозяйку дома, на то, как она спокойно и со вкусом обедала, и понял: этой пани совершенно безразлично, что нового она узнает о покойном супруге, нету его, значит нечего интересоваться. Чувствовалась в ней эдакая аристократическая выдержанность, но лишь в том смысле, что не принято у них впадать в долгое и глубокое уныние по причине безвременной кончины супругов.

Гольдман теперь молчал, доедал суп, откусывал хлеб, смотрел, как бледно-золотистые крошки остаются на скатерти цвета топлёного молока, и думал о Фани. А ведь и, правда, до определённой степени безразлично, совершенно незначительно и мелко всё то, что он мог бы услышать о покойной супруге. Разве что бывшие измены, если таковые имелись, могли бы оцарапать душевную рану Рафика Гольдмана. У пани Зеленской подобные раны давно зарубцевались и позабылись. Пан Зеленский не брезговал никем из женского общества и до того, как пани Роза пересела в инвалидное кресло, а уж после, так и подавно.

Последние роды лишили её возможности свободно передвигаться, лишили желания радоваться жизни, нестись по бурлящему её потоку. Пани Роза перестала интересоваться теми радостями, которыми интересуются все женщины. Осталось вышивание, но его пани Роза не любила. Она предпочитала читать утренние газеты, выписывала книги. Даже приказала оборудовать подобие библиотеки из бывшей игровой комнаты. На полках теснились детективы, книги по истории, политике и философии. Удивительно для дамы, но любовных романов она не любила. Не любила она внуков, вечно бегающих вокруг и лезущих куда не надо, не любила пересказы городских сплетен о недавно отгремевших романах, а более всего не любила она слабых духом людей, ибо таковых за людей не держала и запросто могла поступить с ними неразборчиво.

Гольдман неплохо знал пани Зеленскую со слов супруги, потому, мысленно поблагодарив покойницу, решил пойти ва-банк.

— Я, пани Роза, всё-таки настаиваю на том, чтоб вы меня выслушали, — Гольдман глубоко вдохнул, выдержал небольшую паузу, чтобы пани Зеленская прониклась к нему маломальским вниманием, и продолжил сухим юридическим языком: — Покойный супруг ваш, пан Зеленский, оставил у меня для заверения некоторые документы. Так вот, если вас не интересуют ни документы, ни их содержание, то считаю единственно верным передать их законным владельцам.

Выждав ещё паузу, Гольдман получал эстетическое удовольствие от созерцания изменений в выражении лица пани Зеленской. Он наблюдал за набежавшей тенью, а после этого за хмурым взглядом, спрятанным за густыми ресницами, и за пролегшими вокруг рта складками.

Конечно же, пани Зеленской нужны были эти бумаги, хотя бы для того, чтобы уяснить для себя, на каком этапе остались дела мужа и можно ли с них что-либо поиметь для собственных нужд.

Залетевшая в раскрытое окно чёрная муха настырно зудела, делая круги над обеденным столом, как аэроплан. Муха опускалась всё ниже, пока не шлёпнулась в тарелку пани Зеленской. «Аудиенция окончена, — подумал Гольдман, с омерзением наблюдая, как пани Зеленская ложкой выложила мокрую муху на салфетку. — Ну, точно змея. Вон как на муху уставилась!»

Муха дергала слипшимися от жира крылышками, безуспешно пытаясь улететь. Пани Зеленская подвинула муху ложкой, видимо желая помочь несчастной выбраться. А муха напротив — замерла и притворилась мёртвой.

— Видите, Рафик? Вот так и люди, — задумчиво проговорила пани Зеленская. — Встрянут в какое-то дельце, им кажется, что лучше его и быть не может, но после наступает прозрение, и кажущаяся свобода всего лишь кажущаяся, потому что свободы этой на самом деле как раз таки и нет. И помочь им не представляется возможным, слишком сильно они запутались, слишком глубоко увязли в дельце, и нету у них теперь никакого выхода…

Пани Зеленская несколько плотоядно смотрела на муху и продолжала свой монолог. Он говорила, говорила и кажущийся бесконечным поток слов вдруг иссяк. В одно мгновение наступила тишина. Только упавшая в тарелку супа муха загудела обсохшими крылышками, и, падая, ударяясь о стол, улетела в угол комнаты, за портьеру.

Гольдман тоскливо глянул на давно остывший суп и, не дожидаясь обещанного жаркого, откланялся.