Лучший исторический детектив (СИ)

Через три недели провели выборы, а товарища Эдуарда Львовича Морозовского пропихнули в качестве кандидатуры в Собрание. Он был согласен на любые условия, а тут такое везение. Всего-то от него требовалось подписать прошение о включении западно-украинских земель в состав Украинской советской социалистической республики. Народное собрание, в числе какого оказался и товарищ Эдуард Львович Морозовский, отправило прошение, в Верховный Совет СССР «удовлетворил» его через два дня того же года.

Мрозовскому было плевать на действующую власть. Какая разница, кто сидит в ратуше, если ты голоден? Карточки на продовольствие Мрозовскому выдали сразу же после подписания бумаги о сотрудничестве. Он обменял часть их на продукты. Жизнь налаживалась и в новых условиях. Надежда уехать подальше из этой сумасшедшей страны не покидала Мрозовского ни на минуту, но обстоятельства пока что не позволяли этого.

Новая власть выдала товарищу Эдуарду Львовичу Морозовскому паёк, кожанку, маузер и удостоверение сотрудника НКВД. Удостоверение он совал под нос всем, кому удавалось, скорее по старой привычке и в память о красных, тесненных золотом визитках. Бакенбарды сбрил, как только началась война, зато усы отрастил и молодецки закручивал к верху. Вместо костюма, сшитого Гришей Бердником, стал носить брюки-галифе, которые заправлял в сапоги с высокими голенищами. Сапоги воняли ваксой, сверкали начищенной поверхностью и звонко чеканили шаг товарища Морозовского.

Как-то раз он встретил пани Марьяну. О том, что кондитерскую у неё отобрали, Мрозовский знал. Хотя этого можно было и не делать, потому что продуктов для выпечки всё равно нельзя было найти. Теперь кондитерская смотрела на улицу битыми стёклами в дверях и испорченным стрельбой фасадом, словно в кондитерской пряталось всё подполье Галичины.

— Доброго дня, пан Эдвард, — кивнула ему пожилая дама, поправляя выбивающиеся из-под шляпки седые пряди.

Он присмотрелся и с трудом узнал в нем кондитершу, чьи глаза совсем недавно так умело стреляли и попадали в цель. Кондитерша смотрела с грустью, под глазами пролегли морщины, нижние веки потемнели и провалились, вокруг рта образовались глубокие складки и уголки губ безнадёжно сползли вниз.

— Пани Пашкевич? Как вы поживаете?

— Вы узнали меня? — обрадовалась она. — Хорошо поживаю! Очень хорошо! Я уже два дня работаю в столовой. Помогаю печь хлеб. На еду хватает. Ну, да и что мне одной нужно…

Она словно бы хотела убедить Мрозовского, что довольна жизнью и всё у неё хорошо. Теперь многие врали друг другу, что всё у них в порядке и всем довольны.

— А пан Пашкевич? Уехал? — Мрозовскому крайне приятно было бы услышать, что кто-то смог реализовать его мечту.

— Да… он далеко, — нахмурилась пани Пашкевич и добавила: — Его убили в первые же дни. Ещё до прихода красной армии.

Новость не показалась Мрозовскому душещипательной, и чтобы не кривляться, и не говорить о мнимом сочувствии, он скоро распрощался с бывшей кондитершей.

Жизнь слишком изменилась, чтобы просто стоять и болтать со старой знакомой, тем более, что она и в самом деле совсем постарела.

Мрозовский наводил справки: дело о гробокопателях новую власть не интересовало, даже более того, её почти не интересовали уголовники, но если уж взгляды у человека оказывались отличные от газетных передовиц, тогда на него обращали самое пристальное внимание. Он отыскал папку с делом и иногда проглядывал её, сожалея, что дело-то он раскрыл и даже составил отчет для начальства, но новая власть ставила иные цели. Можно было сообщить в газету, но старые упразднили, и новость о раскрытом преступлении никуда не попала.

* * *

Дорога оказалась такой тяжёлой и полной опасностей, что Рузя иногда думала, что она сходит с ума. Временами приходили мысли, что живыми им до места не добраться. Сожаление об отъезде из родного города всё чаще возникало в её легкомысленной голове. Гольдман утешал как мог, но ему и самому требовалось утешение и поддержка. Несколько раз случались такие ситуации, когда Рафик был готов счесть себя покойником и настраивался на встречу с Богом. Но то ли у Бога не было времени на Гольдмана, то ли очередь на небеса зашкаливала, но всякий раз авто проскакивало блокпосты на кордонах.

Гольдман и Рузя наконец-то въехали в Швейцарию. Островок мирной жизни потрясал тишиной: нигде не слышны выстрелы, взрывы и крики. Альпийские луга, улыбчивые швейцарцы. Рузя закрыла лицо руками и заплакала. Постепенно тихие слёзы переросли в истерику и Гольдману пришлось остановить автомобиль.

— Девочка моя, что с тобой? — он легко касался её волос, словно боясь стать катализатором для чего-то ещё более шумного и мокрого.