Читаем Лучший из миров: как философы предлагали устроить общество и государство полностью

Если это будет общество равных, должно же оно как-то управляться? Сколько человек в коммунах? Будет ли какое-то личное имущество? Справедливые вопросы. Нелюбовь к политике объясняет, почему Толстой не вдается в подробности системы управления и взаимодействия коммун. Вместо того, чтобы ставить целью внешние преобразования, для которых нужно согласие всех участвующих, каждому человеку необходимо озаботиться тем, исполняет ли он в своих поступках моральный закон ненасилия. Видно, что из двух стратегий – внешней и внутренней (стратегии духовных изменений) – Толстой выбирает вторую, так как в ней каждый отвечает сам за себя и ни от кого не зависит: «Нужно постараться быть хорошим человеком, а не делать добро другим»[95].

В морали человек свободен действовать, так как там его поступок больше зависит от его же выбора. В отличие от задач управления, моральные поступки часто являются элементом частной жизни, моих взаимоотношений с соседом, прохожим. Решать управленческие задачи, задачи коммуны – это все же погружаться во взаимодействия коллективов. А Толстой был против того, чтобы решать за других, сам он никогда в коммуне не жил. Детализация нового общества означала бы, что у Толстого есть собственное философское (или религиозное, или религиозно-философское) учение, что он стремится найти сторонников, быть их лидером. Толстой всю жизнь открещивался от этого, с осторожностью относился к толстовству как к движению. Он не хотел признавать, что создает собственную этическую систему.

Ко всему прочему споры о деталях отдавали бы доктринерством (хотя Толстого и так в нем обвиняли). Для писателя было небезразлично озвучить главные принципы, вытекающие из морального закона, а не прописывать хозяйственные взаимодействия людей в коммуне. Толстой мыслил так: необходимо, чтобы люди узнали об этике ненасилия. Для этого он взял на себя создание бесплатных материалов, «переварил» немало философских работ, в которых, как ему казалось, философы так же понимали мораль и смысл жизни[96]. Дальше дело за самим человеком, его внутренней работой. Применять этику ненасилия в конкретных житейских обстоятельствах придется ему самому.

Часть 5. Этика ненасилия в действии

Среди философских дисциплин этика занимает особое место. Ее называют частью практической философии, в отличие от теоретических направлений, изучающих что бы то ни было: мир, человека или знание само по себе. Философы-этики анализируют моральные нормы, которых мы придерживаемся интуитивно, по факту принадлежности к обществу. Их интересует масса других вопросов: противоречивы ли моральные нормы? Универсальны ли? Существуют ли универсальные критерии морального поведения? Можно ли их вывести? Самый главный вопрос: если я хочу быть добродетельным человеком, как мне действовать?

В этике Толстого быть добродетельным – значит следовать закону ненасилия. Поскольку это моральный закон, он обладает универсальностью: действовать в соответствии с ним нужно в любой ситуации, если мы хотим оставаться моральными. Чтобы конечная цель человечества – не страдать – стала достижимой, нужно отказаться от всех видов насилия. Если вы не хотите страдать, вы не должны причинять страдания другим, помните? Объясняется это довольно логично: насилие вызывает ответное насилие.

Давайте примерим на себя моральный закон, описанный Толстым. Вы, дорогой читатель, принимаете решение отринуть насилие – не манипулировать угрозой страдания с целью заставить человека делать то, что он не хочет. Это может обернуться для вас необходимостью поступиться своими интересами здесь и сейчас, не защищать себя и свое имущество, перед грабителем, например. Непросто, но, скажем так, возможно, если вы достигли некоторого уровня безмятежности.

У этики ненасилия есть более серьезные недостатки. Когда вы находитесь лицом к лицу с обидчиком и принимаете решение не противодействовать его агрессии, это касается только его и вас. Что, если жертва – не вы? Поскольку Толстой не различает «силу», «насилие» и «принуждение», решив силой противостоять насилию в отношении жертвы, вы пойдете против морального закона Толстого.

Учение Толстого вызвало суровую критику ряда русских философов. Владимир Соловьев[97] ополчился на писателя сразу по нескольким пунктам. Во-первых, выходит, что жизнь преступника оказывается ценнее, чем жертвы. Моральный закон в версии Толстого запрещает нам ему вредить, в то же самое время мучителя ничто не ограничивает. Во-вторых, для Толстого, парадоксально, сохранение моральной чистоты (как он ее понимает) важнее последствий поступков – риска для жертвы. Философия, осуждающая насильственные действия, безучастна к своим следствиям – очередному насилию, просто против другого человека (против жертвы, которая, вообще-то, находится в позиции слабого). Вам уже хочется согласиться с Владимиром Соловьевым? Представленная таким образом этика ненасилия выглядит кошмарно.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Грамматика порядка
Грамматика порядка

Книга социолога Александра Бикбова – это результат многолетнего изучения автором российского и советского общества, а также фундаментальное введение в историческую социологию понятий. Анализ масштабных социальных изменений соединяется здесь с детальным исследованием связей между понятиями из публичного словаря разных периодов. Автор проясняет устройство российского общества последних 20 лет, социальные взаимодействия и борьбу, которые разворачиваются вокруг понятий «средний класс», «демократия», «российская наука», «русская нация». Читатель также получает возможность ознакомиться с революционным научным подходом к изучению советского периода, воссоздающим неочевидные обстоятельства социальной и политической истории понятий «научно-технический прогресс», «всесторонне развитая личность», «социалистический гуманизм», «социальная проблема». Редкое в российских исследованиях внимание уделено роли академической экспертизы в придании смысла политическому режиму.Исследование охватывает время от эпохи общественного подъема последней трети XIX в. до митингов протеста, начавшихся в 2011 г. Раскрытие сходств и различий в российской и европейской (прежде всего французской) социальной истории придает исследованию особую иллюстративность и глубину. Книгу отличают теоретическая новизна, нетривиальные исследовательские приемы, ясность изложения и блестящая систематизация автором обширного фактического материала. Она встретит несомненный интерес у социологов и историков России и СССР, социальных лингвистов, философов, студентов и аспирантов, изучающих российское общество, а также у широкого круга образованных и критически мыслящих читателей.

Александр Тахирович Бикбов

Обществознание, социология