Лучший мир

– От тебя требуют слишком многого. Твой отец, армия, Дрю Питерс, теперь президент. Даже я. Не всегда же тебе быть одиноким волком. Детям будет полезно увидеть, как их отец пытается спасти мир. Это будет полезно для нас как для семьи.

Последнее слово она произнесла с некоторым нажимом, незначительной модуляцией, которую многие и не заметили бы. Словечко с целым миром возможностей, стоявших за ним. Купер вспомнил, как сидел в «космической станции», которую они воздвигли в гостиной, и как Натали поцеловала его. Это был вовсе не дружеский клевок. Это было… ну, может быть, не декларация о намерениях, но определенно заявление о возможности.

Когда все было хорошо, их брак тоже был хорош. И Купер всегда гордился тем, что, когда отношения между ними разладились, они оба признали это. Смогли признать, что, хотя они и любят друг друга, вместе у них теперь не получается, и им удалось расстаться без скандалов. Он ее любил и всегда будет любить. Но есть любовь, а есть влюбленность.

«Неужели для нее что-то изменилось?»

Странно было думать, будто то, чем он занимался в последний год, могло и в самом деле приблизить ее к нему. Почти все это время они не виделись, а еще была та жуткая ночь, когда Дрю Питерс похитил ее и детей. Теоретически это должно было бы оттолкнуть Натали.

Но все, что бы он ни делал, было направлено на защиту детей. Кроме того, он принимал те решения, которые она хотела, вплоть до раскрытия правды, невзирая на цену, которую пришлось за это заплатить.

У Купера была теория, касающаяся личности. Большинство людей считало личность отдельной сущностью. Безусловно, податливой, но в первую очередь целостной. Он же был склонен смотреть на человека как на некий хор. На каждом жизненном этапе к этому хору добавлялся новый голос. Все различные формы его «я» (одинокий, агрессивный сорванец, задиристый мальчишка, верный солдат, молодой муж, преданный отец, безжалостный охотник) существовали в нем. Когда он видел десятилетнюю девчушку, в нем просыпался десятилетний пацан, которому она казалась хорошенькой. Всего один голос из хора голосов, что и определяло различие между здоровыми людьми и сломленными: в сломленных людях недопустимые голоса занимали недопустимо большое пространство.

И тот человек, который прежде был влюблен в Натали, добавил немало голосов к его личности. И в подобные моменты эта часть хора пела особенно громко.

Он поймал себя на том, что смотрит в ее глаза, а она – в его, и вспомнил вечер в «космической станции», вспомнил ощущение ее губ на своих губах, сладковатый вкус вина на ее языке…

Тук-тук-тук.

Они оба вздрогнули.

– Ты кого-то ждешь? – спросил Купер.

– Нет.

Он выпрямился, быстро прошел по коридору. Снова раздался стук в дверь. Пистолет остался в бардачке автомобиля – плохо. Купер бесшумно спустился по лестнице, слыша, что Натали идет за ним. Что это такое? Кто-то из Белого дома? Что-нибудь хуже?

– Купер! Я знаю, ты здесь.

Голос прозвучал приглушенно, но был абсолютно узнаваемым.

«Да. Что-то хуже».

Он открыл дверь. В холл влетела Шеннон в кожаной куртке, выражение лица рассерженное, мышцы шеи напряжены.

– Ты ужасный сукин сын, ты это знаешь? – ткнула она пальцем ему в грудь.

– Что случилось?

– Случилось? Я говорила с Джоном, вот что случилось, ты фашист…

Она замолчала, скользнула взглядом через его плечо по столу в гостиной с остатками праздничного обеда и напряглась:

– Черт!

– Шеннон, – ровным голосом проговорила Натали, – с вами все в порядке?

– Да. Я… прошу прощения, я забыла, что сегодня День благодарения. Не хотела вламываться.

– Вы здесь всегда желанная гостья. Входите.

– Я не хочу…

– Все в порядке. Правда. Почему бы вам не поговорить в комнате? – обратилась Натали к Куперу. – Я вам мешать не буду. У нас много дел, раз мы уезжаем завтра.

Ее улыбка была совершенной и холодной, словно высеченной из мрамора. Развернувшись, Натали пошла вверх по лестнице.

– Черт! – повторила Шеннон.

– Входи, – пригласил ее Купер. – Хочешь индейки?

– Нет. И о чем я только думала, когда ворвалась сюда! – Она тряхнула головой. – Совершенно забыла о Дне благодарения.

– Ничего страшного, – сказал он, – я тоже забыл.

Забавно, как их образ жизни приводил к тому, что они легко забывали о вещах, которые определяли быт всех остальных. Именно по этой причине между ними и образовалась та связь, которая образовалась. Они оба жили сами по себе.

– Куда они уезжают? – спросила Шеннон, проследовав за ним в гостиную.

– Что?

– Натали сказала, что у нее много дел, раз они уезжают.

«Вообще-то, она сказала „мы“, а это было все равно что показать небольшой нож».

Жестокость, с которой женщины вели войну, всегда удивляла его.

– Я завтра лечу на переговоры с Эриком Эпштейном в Вайоминг. Натали и дети – со мной.

– Вот как! – сказала Шеннон.

– Так ты назвала меня фашистом, – напомнил он, плюхаясь в кресло.

Глаза ее сверкнули, и от той неловкости, что она испытала, не осталось и следа.

– Ты его похитил? Приставил пистолет к его голове? Избил?

Он встретился с ней взглядом и кивнул:

– Ага.