Лук Будды (сборник)

Парило. Зловоние становилось нестерпимым. Глупцы! Они везут своих покойников из Ирана, Афганистана, Индии, везут неделями под палящим солнцем, и все затем, чтобы похоронить их рядом с гробницей Али или Хусейна. Как будто пропуск в рай выписывают в Неджефе или Кербеле. Безумцы, они и для мертвых ищут протекции. Но что тогда сказать о властях, называющих погребальную индустрию средством оздоровления экономики?

Весной ожидают наводнений. В Эд-Дивании он открыл газету и прочел о плачевном состоянии инженерных сооружений на Евфрате. В заметке «И разверзнутся хляби небесные» анонимный автор как бы между прочим сообщал, что в 621-м году после прорыва ветхой плотины персидский царь велел распять за нерадивость сотню рабов. Имеющий уши да услышит.

Его пригласили к костру местные рыбаки. Обглодав до костей продымленные, черные от копоти куски, он остался с заостренным колышком – и вдруг отшвырнул его как жабу, ничего не успев понять…

(Кровь на острие – видите?)

Он отвернулся, борясь с подступившей тошнотой. К счастью, никому до него не было дела.

В то утро, вспоминал потом подпасок, Иаков был не в своей тарелке. Дочь, принесшую ему еду, против обыкновения не приласкал. Домашнюю лепешку, сказав, что сырая, выбросил, а жену выругал. Разозлился он, вроде бы, прочитав записку от Гиты. Овец, сказал, погоним сегодня в распадок, но когда уже собрались, переменил решение. Подпаску велел идти в распадок, а сам с частью гурта двинулся к Черной балке. Мальчика это удивило: трава там чахлая и склоны крутоваты, только ноги ломать. Однако спорить он не стал. Часам к восьми он пригнал стадо обратно, но Иакова еще не было. Не пришел он и в девять. А около десяти его собака пригнала отару. Подпасок почуял неладное, вот только на ночь глядя выходить не решился. А на рассвете, по дороге в балку, он встретил подводу табачника, и тот довез его до места. Вот и вся история. В восьмом часу Гиту разбудил стук в окно. В ту ночь, как ни странно, она спала крепко. «Не могла ее добудиться», – рассказывала потом соседка. Когда Гита наконец вскочила, то сразу все поняла и через минуту уже сидела в таратайке. Табачник правил лошадью молча, словно язык проглотил. По дороге их обогнали две машины, полицейская и «скорая».

До костей пробирают ночи в Сирийской пустыне. В палатке арабов-кочевников, освещенной вонючим кизяком, за занавеской, отделявшей их от мужчин, жались друг к дружке жены Абдуллы. Ту, что размочила для Тео в воде створоженный катыш, звали Бесим. В гареме она была третьей – досталась по наследству младшему брату после гибели старшего. С детьми в придачу. Тео отпивал прокисшее молоко, отчего делалось совсем зябко, и вдруг проваливался в забытье, из которого его выводили азартные крики игроков.

Почему Иаков поступил наперекор жене? Тео пытался собраться с мыслями. Ведь она писала ему в записке…

Верблюжье одеяло сейчас бы пригодилось. Он узнал его на развале в Сук-эш-Шуюхе, но кто бы ему поверил? Никогда не говори правды, учил его Абдулла, мы народ хитрый.

…и неспроста он так разозлился на Гиту…

Там же, на «базаре шейхов» в Сук-эш-Шуюхе, где под ногами хрустела соль, единственное спасение от полчища термитов, к нему подскочил какой-то оборванец с нехорошим блеском в глазах и вызвался проводить его к Древу познания добра и зла. Чтобы отвязаться, Тео дал себя привести к могучей акации, на стволе которой виднелись свежие зарубки.

– Кто-то хотел его срубить, – хихикнул провожатый. – Может, все повернулось бы по-другому?