Лукьяненко

Невеселые мысли, должно быть, одолевали атамана через несколько дней. И вновь Павлуша слушал печальную повесть о том, что гибель людей в Ахтарях, да еще такой массы, не была случайностью, а только следствием алчности хозяев карьера и Ачуевских рыбных промыслов, которые заботились прежде всего об извлечении прибыли из своего предприятия, нисколько не думая о рабочих. Какое им дело до тех, кто живет в бараках, поставленных прямо на ракушке, без каких бы то ни было свай. Затаив дыхание слушает подросток, а отец читает о том, что положение рабочих было ужасным, что их били, уплату денег задерживали по нескольку месяцев. До этого бедствия обездоленные люди в Ахтарях постоянно бастовали…

Однако ни в Ивановке, ни в самом Екатеринодаре, да и ни в одном углу державной России, огромной — от Финляндии и Польши до Великого океана с матушкой Сибирью и седым Уралом, — никто и не подозревал, казалось, не думал, какие беды уже висят надо всем миром и вот-вот обрушатся стеной, подобно азовской стихии, уже недалеким августом четырнадцатого года.

Тогда к заливистому трезвону старой Скорбященской церкви добавится глухой и тяжелый гул колоколов недавно освященного в станице нового храма. Как оглашенные станут метаться тогда от коша к кошу по степи вестовые с красными раздвоенными язычками значков на пиках. Под колокольный звон повернется русская история к неведомым и неслыханным дотоле событиям.

УСЕРДНЫЙ ХОЗЯИН

Не один раз кряду, возвращаясь домой после реального, подмечал Павел, что стайка ребятишек почему-то все вертится всякий раз, как только подходил он к летним, крытым красной черепицей казармам. Он-то знал, что все меньше и меньше удается собрать под их крышей станичных малолетков, годных завтра же пойти на защиту царя и отечества. Какие ни были и даже завалященькие казачата — всех успевает подобрать, пожрать война. Безразлично ей, видно, кого подмять — пластуна ли, доброго ли казака с его верным конем, одобренных строгими комиссиями на дотошных смотрах, — всех без разбору проглотит жадная пасть германского и турецкого фронтов…

Такие вот, должно быть, невеселые думки фельдфебеля, случалось, прерывали звонкие, полные неподдельного восторга и трепета (с самим Бирюковым здороваются!) голосочки:

— Здрасьте, господин атаман! — ручонки к виску, глазенки таращат в самые его глазищи. Осматривают вблизи могучую, порядком погрузневшую фигуру. Успевают за этот миг скользнуть взглядом от бритого, без бороды и усов, лица до черкески, до кинжала, висящего заветной игрушкой на поясе, и плети, торчащей из-за голенища.

Сами же пальцами ног перебирают от нестерпимо горячей и мягкой, как только что смолотая мука, пыли.

— Здрасьте, коли не шутите! — отвечает. — А чьи ж вы такие будете, если не секрет?

— Донцовы, — отвечают дружно, в один голос.

— Молодцы, — слышится в ответ.

И атаман продолжает неспешно свой путь. Дети же дожидаются, пока тот чуть отойдет, и, не сговариваясь, разом бегут, суетясь, ближним огородом под похилившимся плетнем, серым от пыли и времени. Пробираются, минуя грядки свядшей под полуденным жаром картошки, успевают полоснуть лозиной по развесистым, как свинячьи уши, и гулким лопухам, сквозь укропные душные кусты с золотистыми трутнями на медовых воздушных зонтиках-цветках, выскакивают из-за плетня уже другого двора, едва успев прикрыть за собой фортку. Замирают так, что сердце кажется теперь большим и громким. Когда шаги равняются с ними, приникшими к сухому хрусту плетеного забора, задиристо приветствуют, приставив ручонки к виску.

— Здрасьте, господин атаман!

— Здрасьте, — как ни в чем не бывало отвечает Дмитрий Пименович, приложив сложенные вместе длинные пальцы, указательный со средним, всегда почему-то эти два, к своему виску. — А чьи ж вы, интересно, такие будете?

— Донцовы! — как один отвечают ему.

Окончив столь удачно полуденное свое предприятие, мелкота убегает в поисках новых приключений.

Скоро случай свел Павлушу с Бирюковым поближе. За хлебозапасными магазинами — «гамазеями», как их тогда называли, на кладбище летним каленым днем сидят под часовенкой в холодке малые пастушата. С ними и Павел. Коровы разбрелись туда и сюда, улеглись в кустах вблизи крестов и могилок.

От нечего делать, от мертвой ли тишины со звенящими жалящими мухами, скуки ли ради, стали они разбирать мощенную плиткой дорожку. Установили на ребро одну за другой плитки и начали заваливать их так, чтобы они, с цокотом задевая одна другую, падали по цепочке таким образом, чтобы только что стоявшая стеночка превратилась в лежащую плашмя серую ленту. Должно быть, игра эта казалась им тогда то пулеметной перестрелкой, то чрезвычайно важной военной затеей…

И каков же был ужас их, когда над собой, над головами своими услышали они знакомый до страха голос:

— Здрасьте!

Онемевши от такой внезапности, дети не смогли проронить ни слова. Забыли даже, что надо сказать что-то Бирюкову в ответ на его приветствие.