Лукьяненко

Одно дело — привести во двор, поставить в конюшню коня. Туда, конечно, на то место, где в свое время в готовности содержался и его строевой конь на случай призыва, под тем же навесом из камышового настила на балках. чтоб в случае чего дождь не промочил, воробьи и голуби, не дай бог, не попачкали. Это одно дело. Другое — приручить его, объездить. Такой конь не для хомута предназначен. Он к седлу да к легкому степному ветру, к шпорам привыкнуть должен, с кровавого поля чтоб, случись, полуживого хозяина к своим все же доволочь. Вот к чему предназначен такой конь.

А пока что нужно было, чтобы показали, как того требует устав, казак и конь его строевой на смотру полный лад, чтоб были они как нитка с иголкой. Сегодня, покуда батько с матерью еще не вернулись с заутрени, Василь с Павлушей спешат отпирать широкие, чтоб возом ехать, из длинных досок ворота. Петро уже вывел из прохладной темноты конюшни, крытой прошлогодним, еще свежего зеленовато-желтого цвета камышом, во двор своего любимца. Шарахнулись в сторону, задрав чинно кверху клювы, уже начавшие краснеть к холодам, растопырив косыми парусами широкие крылья, гогочущие гуси, перелетев через длинное деревянное корыто возле низкого колодезного сруба. Оно во время жары наполнялось младшими братьями если не до краев, то уж, во всяком случае, до половины водой, чтоб не рассохлось часом, на стенках его наросты бурых с зеленью и мягких, как конские губы, если потрогать, водорослей. Телята тупо выпуклыми беззащитными глазами уставились на них из-за плетня своего базка.

Рослый, буланой масти степняк с опаской косит по сторонам. Петро с достоинством и плохо скрываемым волнением держит руку на уздечке. Длинноногий красавец, крепкие мускулы которого твердой сталью при шаге означиваются под свежим и шелковистым, как у апрельской озими от ветерка, лоском почти прозрачной кожи с бугорчиками жилок кровеносных сосудов, с виду спокоен. Посередине двора, нет-нет да и потрепывая коня по холке, изловчившись, Петро взметнулся и слился вмиг с сильным и ладным телом горячего дончака. Да невзлюбилась та ноша коню, и, встав на дыбы, попятился, грохнувшись наземь спиной, вольный с рожденья дикарь. Но увернулся брат и ловко соскочил на землю, упершись крепкими ногами. Руками же, богатырской силой своею едва сдерживал своенравного новобранца.

— А ну ты, Павлик! — крикнул Петр подоспевшему реалисту. Только вцепившись в гриву и обжав босыми ногами теплые бока, Павел замер, пока старший брат при попытках коня вздыбиться терпеливо осаживал его вот уже в какой раз тугими лентами натянутых от задранной кверху конской морды поводьев.

Выждав, пока лошадь не ухоркалась, Петро бросил бразды, сам же едва увернулся вбок. Конь, учуяв волю, понес, сумасшедшим копытом вызванивая уже за воротами над октябрьской, хотя и не остывшей, но все же предзимней, с пожухлой травой, землей. Он летел, шелестя возле самого уха Павлуши ветерком сухой гривы, мимо соседского ветряка с тихими крыльями, по белой дороге к Васильченкову двору. Выметнулся вмиг на пустую толоку, а там только земля гудела и гнулась под сильным конским тоном да горклый кизячный вей сливался с терпким запахом сухой полыни, острым теплым потом нежащей шеи и сусликом посвистывал в светлой, цвета мелькавшей под копытами толоки гриве…

Обратный путь проскакали ровным наметом. Когда посреди двора Павел осаживал мокрую храпящую лошадь, Петро подбежал, помог брату спрыгнуть на землю, ласково охлопал атласные от пота конские бока. Крупная нервная дрожь понемногу сходила, конь успокаивался, все реже и тише подрагивал.

Все же с конем тем не вышло службу нести Петру. Придирчивая и строгая комиссия в отделе, в Славянской, признала полюбившегося всей семье красавца негодным к службе. Пока везли его в тесном и душном от скученных животных товарном вагоне с двуглавыми российскими орлами, потер в кровь и расцарапал бока горячий степняк. Пришлось Петру там же расстаться с недолгим другом, а в далекую столицу добираться с новым.

ВЕСТИ С СЕВЕРА

Не часто приходили от Петра письма. Отец с гордостью показывал родичам и знакомым фотографию сына в полный рост, которую тот прислал со службы.

Был февраль 1917 года. На Кубани стояли такие морозы, каких не помнили и столетние старики. Особенно лютым выдался день 11 февраля. Термометр у аптекаря Шнейдера в Ивановской показывал 22 градуса по Реомюру. Хорошо, что совсем не было ветра. А к вечеру в станице наблюдали настоящее столпотворение — от края земли к нему поднимались столбы света, точно такие, как видел Пантелеймон Тимофеевич в Питере. Так там и ночь в день превращается летом, а зимой наоборот — одна ночь и ночь, света белого не увидишь.

Но проводили под разухабистые мотивы масленицу, и морозы как рукой сняло. К концу месяца прилетели скворцы, а через неделю, в первых числах марта, побывавшие в Екатеринодаре на старом базаре ивановцы рассказывали, как Кубань подбирается к домам в самом городе неподалеку от пристани.