Лукьяненко

Далеко за станицу, за лиман провожали их родня и знакомые, пели, целовались, плакали. До самой паровой мельницы Авако провожал станичников с беликовским отрядом комиссар Донцов… Жал каждому руки, желал победы и возвращения живыми домой.

Была середина марта. Павел сидел за уроками.

Еще с порога, разуваясь, отец начал:

— Приехал дальний родич из Ново-Ивановки. Там уже, говорит, неделю назад встречали Корнилова.

— Генерал какой или еще кто? — полюбопытствовала мачеха, вытряхивая из черного чугунка и поливая горячую картошку постным маслом. — Опять все за то да про то ж?

— За веру и отечество идет биться. Этих генералов ничему другому и не научили. Выстроили, говорит, на церковной площади, как при старом порядке, почетный строй — старые и молодые казаки стоят — ждут. Стол зеленой скатертью накрыли, поставили под тополью самой большой. Хлеб-соль тут же, как водится, для самых дорогих гостечков. Смотрят, конвой показался человек с тридцать, из черкесов все — кони под ними — огонь, да и сами как на подбор — глаза так огнем и сверкают, брови черные. Знамя потом, черный орел двуглавый лапы по сторонам распустил. А сзади уже тачанки — кубанцы-рубаки на сытых конях. Ну а посередине, в самой тачанке в коврах восседал Корнилов важно — сухой такой, говорит, подтянутый, глазки маленькие, колючие, так и буравят.

Атаман ихний Кузьма Христофорович Барылко скомандовал: «Смирно!» — и рапорт генералу отдает. Человек с триста стоят «на караул», шашки долой.

Корнилов похвалил их, а потом уже стал агитировать:

«Вы, — говорит, — казаки, всегда были дороги моему сердцу. Вступайте, — говорит, — в мою доблестную русскую армию», — и все такое. Будем сражаться за веру и отечество до победы. Обещал каждому полное обмундирование, сто шестьдесят рублей каждый месяц, а после победы — по двести десятин земли на душу.

— Обещав пан кожух, так и слово его тэпло, — вставила мачеха.

— Слушали все это, конечно, станичники, слушали, молчали, головы поднять не смели. А стали записываться — шестнадцать человек с трудом набралось. Дураков нет!

По звону церковного колокола в который уже раз на неделе собрались к станичному правлению и казаки и иногородние. Не все, конечно, а только главы семейств. Остальные не допускались — не положено…

Были тут, само собой, по старой традиции и старики с длинными бородами, и вернувшиеся с фронта казаки, кто с отхваченной в лазарете рукой или ногой, кто газов хлебнул на всю оставшуюся ему недолгую теперь жизнь, — между этими двумя группами в основном и проходили всегда стычки. Тут находила коса на камень. Старикам, привыкшим к вековому укладу, привыкшим, что их слово — закон, казалось, что все показились и тычутся, как слепые котята, а все потому только, что отошли от веры, теперь и их, стариков, не чтут, забыли, и вот расплата.

Фронтовики же, наоборот, много навидавшись за время службы по всей России, да и в чужих краях, ознакомившись с большевистскими идеями на фронтовой службе, многое из прежней старой жизни просто отвергали, а то и вовсе не принимали всего бывшего уклада.

Но на этот раз оказалось дело серьезным, не одной перепалкой ограничилось. Генерал Корнилов разослал своих полномочных по станицам, и те требовали его именем и от ивановцев — поставить под ружье шесть присяжных возрастов казаков.

Не один из собравшихся при такой вести понадвинул шапку на самые брови и затылок поскреб — вспомнил о семье, о детях своих, о сынах в первую очередь, конечно, о том, что и без того с таким трудом сколоченное добро и хозяйство подкосятся за несколько месяцев, лишенные мужской силы и хозяйского глаза. Да и самим придется ли голову снести в такой заварухе?

— Ага, опять ахвицера да кадеты идут на нашу шею садиться?! Разговоры только одни кругом — революция, революция!.. Где ж она, когда панство не сегодня завтра вернется?! — визгливо выкрикнул какой-то длинный, как та камышина, казак с хуторов.

— Гайда по хатам, а там бог даст день и бог даст пищу, — откликнулся голос из середины.

— Ну, то мы еще посмотрим, как и что вы запоете, когда завтра утречком сам Корнилов сюда нагрянет. А то вы все широкие здесь, пока возле баб сидите! — выкрикнул на весь сбор Малиночка Максим. И повернули в его сторону головы.

— Ото и я про то ж. Казав слепый — побачим. А то, что ты казав, так видали мы таких страшных. И что ты своих офицеров ждешь не дождешься — про то тоже, знаем, — отрезал ему парикмахер Искра.

…До вечера, препираясь, гудел сбор, шарахался то вправо, то влево. Так на корабле, попавшем в бурю, вода перебирается от одного борта к другому…

К сумеркам от отдельского комиссара из Славянской получили телеграмму. В ней категорически приказывалось любыми путями сорвать вербовку ивановцев для корниловской авантюры.

И тогда, в тот самый вечер, на том же сборе, уже с крыльца правления Никифор Донцов бросил над беспокойными головами:

— Не признаю я никаких офицеров, ни атаманов! Расходись по домам!

Услышав такое, все шесть присяг тут же разбежались без дополнительных разъяснений.