Лукьяненко

Набралось добровольцев чуть больше двух десятков. Построили их в колонну по два. Чуть поодаль, у выхода, ладилась группа автоматчиков, политрук же со все так же молчавшим капитаном, пулеметы остались с тыла.

Короткая команда.

Странная эта колонна двинулась, направившись к раскисшей дороге, где следы под их ступнями тут же напитывались водой, отблескивая глянцем…

Остывает напутственный жар отзвучавших слов, замирает под самым сердцем холодок неизвестности, да все еще блестит почему-то в глазах чей-то крестик простой на шнурке, знамение чьей-то исчерненной временем да работой сухонькой старушечьей руки…

Посередине пути Степан Квитко оглянулся — увидеть схотелось, как это в валенках своих по снежной каше шагает больной ревматизмом сосед. Не шли почему-то из головы политруковы слова. С непонятным злом процедил тот сквозь зубы:

— Переобуться? Зачем тебе? Ни к чему! Дойдешь и так!

Но что это? Те, что спешат за хвостом неказистой колонны, показались ему сворой собак, что тянут по свежему совсем следу, да сдерживает их невидимый глазу поводок.

«Что сдерживает?» — промелькнула у Степана в голове недоуменная мысль. Тут-то как бы темным пламенем пыхнуло в его мозгу, он едва удержался от толчка наткнувшихся на него шедших сзади товарищей и, не уловив еще страшной своей догадки, еще не успев уяснить ее для себя, продохнул сдавленным шипеньем:

— Словно на расстрел ведут, а, хлопцы?

Но тут же испугался своих слов, отшатнулся от них с твердостью мужской. Увидел потому что уверенно шедших впереди себя солдат, увидел их серые пропаленные шинели, наконец.

Вот и миновали дорожную будку, где жил до войны путевой обходчик, свернули от него чуть в сторонку, влево, остановились по команде, застыв двумя шеренгами, лицом в сторону не так уж далекой Кубани.

— На этом знакомство мое с вами прерывается. Теперь распоряжаться будет ваш непосредственный командир. Прошу любить и жаловать. — И политрук, приложив руку к фуражке, отступил в сторону, пропуская капитана. Тот приблизился, поглядывая бывалым, опытным и каким-то тяжелым взглядом поверх голов передней шеренги, будто стараясь увидеть кого-то еще там, сзади, откуда они только что пришли.

— Товарищи, — начал он, приближаясь к строю и как-то странно выговаривая слова. — Через несколько минут вы получите оружие. Кто может владеть винтовкой — возьмет винтовку. — Странной, пружинистой походкой он медленно прохаживался вдоль замершей шеренги, всматриваясь в лица и как-то неуверенно подбирая слова. — Кто знаком с автоматом — бери автомат, ну а если кто из вас пулеметчик, значит, получит и пулемет, — заключил он. Затем резко отвернулся и отошел в сторону от шеренги. Оттуда с холодным металлом в голосе прокричал: — Внимание! Кру-гом!

С короткой и властной репликой этой выдохнули неяркое пламя пулеметы на стоявших справа и слева от строя каких-то куч. И не успела догадка из мысли проклюнуться словом, как обрушилось все разом, смешалось, смерклось.

Крика и стона наземь рухнувших, срезанных людей не смогли заглушить пулеметы. Напрасно пытался кто-то привстать — тут же прошит был смертоносными жалами и смолкнул навеки.

— Отходим! — И бешеный трехъярусный мат разодрал сырой промозглый воздух.

— Вы, трое, останьтесь, добьете!

И три пары сапог по жухлому осевшему снегу, где свежая алость крови смешалась с жирной черной грязью, в спешке, угадывая тление жизни, выбирали затылок, лицо ли среди напластанных по полю чернеющих тел.

Но на студеном снегу среди стынущих жертв, еще теплых на ощупь, оказались живые. Очнувшись на этом свете, не верили они, что живут. Шестеро из двадцати пяти — кто с вывороченным бедром, кто с лицом, залепленным брызнувшей грязью, мозгами и кровью лежащего ничком соседа с зияющим черепом[10].

Геннадий стих на той же ставшей для всех их братской теперь земле.

Лошадка, запряженная в подводу, дико закатывала белые с кровью по самым уголкам глазные яблоки, прядая ушами и всхрапывая, туго напрягла свитые в жгут белые простыни — постромки, дернулась в сторону и замерла, стала. Прибежавшие женщины — матери, жены и сестры погибших — в горькой муке прикусывали побелевшие губы, теребили их пятерней, вполголоса голосили, причитали.

Были в этой скорби печаль и туга, что бредут по русской земле от века. Кто выплакал слезы, чье отстрадало сердце потом, во всю жизнь? Так встретили смертным свой час сыновья Отчизны — в общем строю, с открытым лицом.

И стало так на русской земле могилой братской больше…

Сгублено деревце молодое, под корень самый подрублено, и осталась в памяти тех, кто знал мальчишку, кем-то брошенная фраза о нем: «Сложен как Аполлон!»

С гибелью Гены рухнула надежда Павла Пантелеймоновича — верил он, что сын должен был обязательно пойти по стопам отца и матери. Четче означилась у него седая прядь над правым виском, да печаль залегла на сердце.

Глава третья

БАНОЧКА МУКИ И КУЛЬ ХЛЕБА