Лукьяненко

Другой собрал вокруг себя любопытных: нахваливает оловянные палочки — моментальное запаивание продырявленной посуды. Он ловко орудует отверткой, делает ею дырки в днище старой эмалированной кастрюли, зажигает на минутку спиртовку и на глазах у всех паяет. «Ты видишь, бабка, дырка была — дырки нет! Эй, покупай, за грош бери! Хочешь — кашу, щи вари!» Еще кто-то торгует камушками для зажигалок, батарейками для карманных фонариков. А вон тот, при бороде и усищах, предлагает чудодейственную мастику для точки-правки бритв. Он тупит лезвие опасной бритвы о чью-либо подвернувшуюся под руку небритую бороду, на ремне растирает свою мастику, наводит на нем плавным взмахом жало и зазывает небритых, первых и надежных помощников в его нехитром деле. «Подставляй-ка щетину, — обращается он к добру молодцу, — побрею бесплатно, и будешь у меня как огурчик!» Покупали мастику для «точки-правки», а Павел Пантелеймонович, улыбаясь, шел дальше.

Посередине просторной площади продают патефон. Мирно вращается диск, в черное тело его дальше и дальше врезается стальная игла, и вот уже мягкий баритон ласкает слух. Голос Лещенко[11] не спутаешь ни с каким другим. Вздыхают и плачут скрипки, и кажется, плачут они по прежней довоенной, мирной, счастливой жизни, когда все были дома и никого ни с какой войны не дожидались еще годами. Патефон собрал вокруг себя, казалось, полбазара, и «бедное сердце мамы» убаюкивало не одну исстрадавшуюся душу. «Обворовали дом! Пришел с работы — до нитки обобрали! А это вот в углу стояло, — и хозяин показал цигаркой в сторону патефона. — Не заметили, черти. Вот все, что у меня осталось. Берите! За пять сотен отдам».

Цена за пластинку баснословная, и мало кто помышлял ее купить. Павел Пантелеймонович полез было в карман за деньгами, как его больно резанули по сердцу слова продолжавшей звучать еще и еще раз песни:

Доктора не зовите,
Сына мне возвратите.
С ним хоть одни часок побыть,
Как тяжело мне жить!..

Он огляделся вокруг и увидел, что многие пожилые женщины, окружившие патефон, утирают платками свои повлажневшие глаза. И понял, что никогда не сможет проиграть эту пластинку дома, ведь обязательно будет ее ставить и Поля. Ну как она станет слушать простые, наивные слова с таким сильным искренним чувством? Нет, не стоит бередить незажившую рану. И он отошел прочь от соблазна. Он всегда любил слушать этого певца, но песни о бедном сердце не переносил с тех пор…

Черноокие армянки, покрытые тонкими шерстяными платками, продавали жареные пирожки. Стоял дразнящий аромат постного масла. Начиненные горохом лепешки эти привлекали голодные взоры, и он заплатил за одну штуку.

— Ешь на здоровье, дорогой, — напутствовала его хозяйка лакомого товара.

Он приценился в рядах к муке. Пол-литровая баночка кукурузной стоила тридцатку, стакан соли — полсотни, стакан манной крупы — пятьдесят рублей. Какая-то истощенная молодая женщина только что продала брюссельские кружева и тут же вырученные 180 рублей пересчитала соседке по месту — за булочку серого хлеба.

«Да, вот он какой сейчас, хлебушек, — подумал Лукьяненко. — Лежат города и поля наши в пепле, в разорении лежат… Ну что ж, не впервой… надо сделать так нужный для людей хлеб самой дешевой и вкусной пищей. Поднимем и эту махину, и станет кубанская нива хлебородной, и всем хватит хлеба. Хватит с избытком… Отпадет надобность в карточках, и люди не станут ночами до утра дожидаться в очередях драгоценного хлебушка».

Он пробрался по самому краю разноголосого торга, чтоб посмотреть, что там еще продают прямо с земли, с аккуратно разложенных мешковин. Его внимание привлекла неказистая книжка без переплета с обтрепанными стопками желтеющих листов. Старую книгу он любил, и это было сродни его чувству благоговения к прошлой своей жизни, бедной и трудной в доме отца, но тем не менее ставшей животворным и крепким основанием для сегодняшних, да и всех последующих дней его жизни. Историю он уважал и ценил, и эта книжечка привела его в волнение и неповторимым запахом страниц, и тем непередаваемым ощущением, которое называют «ароматом старой книги». Тем более что перед ним оказалось одно из многочисленных сочинений замечательного знатока русской простонародной жизни Сергея Васильевича Максимова. «Куль хлеба и его похождения»[12] называлась она. На титульном листе он прочитал выцветающие буквы штампа: «Иркутский сиропитательный дом Елисаветы Медведниковой», какой-то давно забытой сибирской благотворительницы. Внизу дата — «1 апреля 1913 года». Какими путями занесло эту редкостную книгу на Кубань? Еще будучи реалистом, он слушал, как на занятиях по естественной истории и географии их любимый преподаватель Платон Николаевич Зедгинидзе не раз читал вслух обширные куски из нее. Потом ему довелось взять ее в библиотеке училища, с упоением перечитывал он еще и еще раз, пытался делать обстоятельные выписки в специальную тетрадку. Все это мигом воскресло в его глазах, пока он пролистывал наспех страницу за страницей…